Я часто слышу от современных женщин: "Она ни к чему не стремится. Посмотри на нее - живет, как клуша, ни к чему не стремится. Где бы я была, если бы ни к чему не стремилась! Она вон не стремилась, и где она, и где я!"
Что это? Болезнь века? Черта современных женщин? Переходный период?
Была у подруги. Она всегда к чему-то стремилась...
«Посмотри, вот эта стена, да не та, а эта, над камином, нам досталась почти даром. Каменную плиту везли из самой Италии, не помню, как камень называется. Сначала привезли черную – траурную, я увидела – чуть не умерла. Они тащили ее через окно-дверь, и чуть не разбили».
Ира летит по отмытому чем-то дорогим, пахнущим выставкой, паркету, летит резво и ровно, как гимнастка, и, не поскользнувшись в белых носках, долетает до окна-двери, я такой еще не видела, распахивает ее и кричит: «Смотри, а это – терраса! Мы всегда по дому ходим в белых носках, и я, и Соня».
Соня – дочь. Ира – мать. Сонина мама и моя подруга с самого детства, с самого далекого детства, где человек живет таким, какой он есть – со злым, веселым смехом срывает панамки с недавно стриженых детей, собирает в банки жуков и гусениц пожирнее, и ходит на болото искать болотницу – жену болотника, злого духа. Болото – настоящее. Зеленое, с тиной и Ивой, как в литературе, лежало в нашем поселковом дворе: крупном, общинном, не таком, как в городе – скамейка, качели да две башни для лазания. В нашем дворе было настоящее болото, если смотреть на север – справа от сараев, где клокотали кочетки и цыплята, где на перевернутом ведре, сидела странная женщина с хитрыми глазами. Она приехала к дочери, секретарю райкома, из Белоруссии, и рассказала нам про болотницу со своего зеленого перевернутого ведра. Ира первой пошла ее искать, а теперь вот, рассказывает мне про каменную плиту над камином.
Что это? Болезнь века? Черта современных женщин? Переходный период?
Была у подруги. Она всегда к чему-то стремилась...
«Посмотри, вот эта стена, да не та, а эта, над камином, нам досталась почти даром. Каменную плиту везли из самой Италии, не помню, как камень называется. Сначала привезли черную – траурную, я увидела – чуть не умерла. Они тащили ее через окно-дверь, и чуть не разбили».
Ира летит по отмытому чем-то дорогим, пахнущим выставкой, паркету, летит резво и ровно, как гимнастка, и, не поскользнувшись в белых носках, долетает до окна-двери, я такой еще не видела, распахивает ее и кричит: «Смотри, а это – терраса! Мы всегда по дому ходим в белых носках, и я, и Соня».
Соня – дочь. Ира – мать. Сонина мама и моя подруга с самого детства, с самого далекого детства, где человек живет таким, какой он есть – со злым, веселым смехом срывает панамки с недавно стриженых детей, собирает в банки жуков и гусениц пожирнее, и ходит на болото искать болотницу – жену болотника, злого духа. Болото – настоящее. Зеленое, с тиной и Ивой, как в литературе, лежало в нашем поселковом дворе: крупном, общинном, не таком, как в городе – скамейка, качели да две башни для лазания. В нашем дворе было настоящее болото, если смотреть на север – справа от сараев, где клокотали кочетки и цыплята, где на перевернутом ведре, сидела странная женщина с хитрыми глазами. Она приехала к дочери, секретарю райкома, из Белоруссии, и рассказала нам про болотницу со своего зеленого перевернутого ведра. Ира первой пошла ее искать, а теперь вот, рассказывает мне про каменную плиту над камином.
Показать скрытый текст
«Они затащили черную плиту через эту дверь, забыла, как называется, а я им говорю: «Что за траурный камень? Я не такое заказывала». Ну, они потащили обратно и дверь поцарапали. Представляешь? Нам – скидку, и смотри, какой над камином камень!»
Камень страшный. Не могильный, конечно, но похожий на гранит – гладкий, блестит, весь в белых разводах, как с колонн дома культуры моего города. В этот дом, в музыкальную школу, ходили дети играть на скрипках и аккордеонах, а их родители ходили слушать выпускные концерты. Тогда был май, цвели яблони, в окнах школы жила музыка, а родители, взволнованно и нарядно, шли в актовый зал мимо колонн, а теперь такая колонна есть у Иры в ее собственном доме – висит над камином блестящим камнем.
«А вон этажерка из дерева, - Ира скользит в белых носках по любимому чистому полу в другой конец комнаты, прямо к этажерке, - это Дима привез из Африки, я забыла, как называется. Видишь, дерево черное, будто матовое, будто как росло, так и растет необработанное, в Москве оно стоит ужасно дорого, а нам – почти даром!»
Я вижу. Дерево матовое, но я хочу домой, потому что на полке этажерки стоит блеклый сосуд, одиноко и мрачно, как урна крематория, рядом – ракушки и кораллы, их собирали на дне океана. Африканское дерево, урна и ракушки словно готовятся к фотосъемке для журнала «Интерьер дома», а рядом - ни книги, ни катушки ниток, ни обкусанного карандаша.
«А где у вас книги?» «А книги у нас только у Сони в комнате. Она сидит там с ними, и ни к чему не стремится». Соня - не да дочь, которую хотела Ира. Ира – резкая, длинноногая, в детстве я вспоминала Пеппи Длиннычулок, когда смотрела на ее голову, на осенне-рыжую голову, теплого, закатного цвета, но то, что Ира красива, стало известно позже, когда явился мир моделей, и в чем-то Ире повезло. Она считает, что в замужестве, а с дочерью – не очень.
«Я хочу немножко дотянуть ее до своего уровня, но она как-то отстает – не разбирается ни в музыке, ни в современной культуре – не хочет. Я говорю – иди сюда, знаешь эту певицу? Она пела-пела в своем Сыктывкаре, а потом как рванула в Москву, и там сама всего добилась. Не просто кукла, а училась на дизайнера и теперь выпускает одежду и духи, у нее свои бутики. Соне не интересно. Никаких целей… Просто сидит в своей комнате».
Ира тоже всего добилась. Двадцать лет назад, каждый летный вечер, в восемь часов мы ходили встречать ее корову, бредущую в стаде с пастбища, она – по наказу родителей, я – по любви. У нас с бабушкой коров не было, ничего не было, даже огородик – самый маленький, у бабушки были только студенты, техникумовские заботы, газеты и радио, у меня – каникулы у бабушки и счастливая, бездельная сельская жизнь. Не доезжая до поселка, я смотрела на поля и комбайны, а потом, уже дома, вытаскивала районные газеты из бабушкиной тумбочки и читала – про посевы, про гектары, про сбор хлеба, испорченный дождями, про синее небо, стоящее мирным, счастливым куполом над жарким, сибирским полем.
А вечером, в восемь часов, я шла с Ирой по утомленной за день дороге, ведущей на пастбище, глядела на жителей поселка, собирающихся по дороге мирно идущей общиной. Кто в галошах, кто в кедах, кто босиком, бабушки – в осенних плащах с зеленым поясками, дети в майках с Микки-Маусом, женщины степенные, в халатах в ромашку или розу. Люди здоровались, жаловались, делились радостями, ругали соседей, тех, которых тут не было, несли запахи огородов и разбирали мычащих коров, все стремившихся сбежать, каждый – свою. Скоро – час парного молока и банок зеленоватого стекла, покрытых чистой марлей, свежей, как летнее облако.
Ира знала, что вырвется от этих коров, потом мы все знали, что вырвется – рыжая, высокая, мы сидели с ней на скамейке за сараем, смотрели на осенние огороды, а там, среди сибирской хмурой осени – размытая тушь темного неба, карандашный рисунок голого тополя – работали женщины и росли подсолнухи. «Ненавижу подсолнухи! Смотришь на них - как в деревне. Не дай Бог тут остаться, вон, как эти тетки – стоят кверху задом на своих грядках и ни к чему не стремятся». Женщины в галошах и тренировочных брюках молча копали картошку, и подсолнухи были там единственным светом.
«Ты пей чай, эти чашки Дима привез из Франции, какой-то особый фарфор, я забыла, как называется. В самом главном магазине посуды в Москве его продают страшно дорого, а во Франции он нам почти даром достался. Мы хотим Соню отправить учиться во Францию, а она ничего не хочет, летом – только в деревню, с такими же болтаться, гусениц зачем-то в капусте собирает. Лиза из ее класса, помнишь Лизу, у нее папа в посольстве, сдала экзамен на знание английского, крутой какой-то экзамен, забыла, как называется…»
В общем, есть все. Чашки фарфоровые, французские, дом с террасой, английские окна – двенадцать квадратов, за которыми ты – почти Джейн Эйр или Остин, правда, книжки этой английской нет, где она? Должна быть тут, на одном из высоких стульев вокруг овального стола, или на светлом, слепленном их мягких молочных квадратов диване посередине комнаты. Есть муж, который возит из далеких командировок товары, как купец – аленький цветочек. Все удачно достается почти даром – и африканское черное дерево, и кораллы со дна океана, и редкий фарфор из Франции с забытым именем.
Но дочь, дочь не удалась. Никаких целей в жизни, не разбирается ни в культуре, ни в музыке, только собирает в траве жуков и гусениц, хочет к коровам, туда, где осенью зреют подсолнухи на огородах с уставшими женщинами среднего возраста. Они стоят задами кверху, в галошах посреди серого, в мороси дня, полного туч и осенних запахов, и возятся в земле с грязной картошкой, от которой полнеют, и ни к чему, уже ни к чему не стремятся.
Скрыть текстКамень страшный. Не могильный, конечно, но похожий на гранит – гладкий, блестит, весь в белых разводах, как с колонн дома культуры моего города. В этот дом, в музыкальную школу, ходили дети играть на скрипках и аккордеонах, а их родители ходили слушать выпускные концерты. Тогда был май, цвели яблони, в окнах школы жила музыка, а родители, взволнованно и нарядно, шли в актовый зал мимо колонн, а теперь такая колонна есть у Иры в ее собственном доме – висит над камином блестящим камнем.
«А вон этажерка из дерева, - Ира скользит в белых носках по любимому чистому полу в другой конец комнаты, прямо к этажерке, - это Дима привез из Африки, я забыла, как называется. Видишь, дерево черное, будто матовое, будто как росло, так и растет необработанное, в Москве оно стоит ужасно дорого, а нам – почти даром!»
Я вижу. Дерево матовое, но я хочу домой, потому что на полке этажерки стоит блеклый сосуд, одиноко и мрачно, как урна крематория, рядом – ракушки и кораллы, их собирали на дне океана. Африканское дерево, урна и ракушки словно готовятся к фотосъемке для журнала «Интерьер дома», а рядом - ни книги, ни катушки ниток, ни обкусанного карандаша.
«А где у вас книги?» «А книги у нас только у Сони в комнате. Она сидит там с ними, и ни к чему не стремится». Соня - не да дочь, которую хотела Ира. Ира – резкая, длинноногая, в детстве я вспоминала Пеппи Длиннычулок, когда смотрела на ее голову, на осенне-рыжую голову, теплого, закатного цвета, но то, что Ира красива, стало известно позже, когда явился мир моделей, и в чем-то Ире повезло. Она считает, что в замужестве, а с дочерью – не очень.
«Я хочу немножко дотянуть ее до своего уровня, но она как-то отстает – не разбирается ни в музыке, ни в современной культуре – не хочет. Я говорю – иди сюда, знаешь эту певицу? Она пела-пела в своем Сыктывкаре, а потом как рванула в Москву, и там сама всего добилась. Не просто кукла, а училась на дизайнера и теперь выпускает одежду и духи, у нее свои бутики. Соне не интересно. Никаких целей… Просто сидит в своей комнате».
Ира тоже всего добилась. Двадцать лет назад, каждый летный вечер, в восемь часов мы ходили встречать ее корову, бредущую в стаде с пастбища, она – по наказу родителей, я – по любви. У нас с бабушкой коров не было, ничего не было, даже огородик – самый маленький, у бабушки были только студенты, техникумовские заботы, газеты и радио, у меня – каникулы у бабушки и счастливая, бездельная сельская жизнь. Не доезжая до поселка, я смотрела на поля и комбайны, а потом, уже дома, вытаскивала районные газеты из бабушкиной тумбочки и читала – про посевы, про гектары, про сбор хлеба, испорченный дождями, про синее небо, стоящее мирным, счастливым куполом над жарким, сибирским полем.
А вечером, в восемь часов, я шла с Ирой по утомленной за день дороге, ведущей на пастбище, глядела на жителей поселка, собирающихся по дороге мирно идущей общиной. Кто в галошах, кто в кедах, кто босиком, бабушки – в осенних плащах с зеленым поясками, дети в майках с Микки-Маусом, женщины степенные, в халатах в ромашку или розу. Люди здоровались, жаловались, делились радостями, ругали соседей, тех, которых тут не было, несли запахи огородов и разбирали мычащих коров, все стремившихся сбежать, каждый – свою. Скоро – час парного молока и банок зеленоватого стекла, покрытых чистой марлей, свежей, как летнее облако.
Ира знала, что вырвется от этих коров, потом мы все знали, что вырвется – рыжая, высокая, мы сидели с ней на скамейке за сараем, смотрели на осенние огороды, а там, среди сибирской хмурой осени – размытая тушь темного неба, карандашный рисунок голого тополя – работали женщины и росли подсолнухи. «Ненавижу подсолнухи! Смотришь на них - как в деревне. Не дай Бог тут остаться, вон, как эти тетки – стоят кверху задом на своих грядках и ни к чему не стремятся». Женщины в галошах и тренировочных брюках молча копали картошку, и подсолнухи были там единственным светом.
«Ты пей чай, эти чашки Дима привез из Франции, какой-то особый фарфор, я забыла, как называется. В самом главном магазине посуды в Москве его продают страшно дорого, а во Франции он нам почти даром достался. Мы хотим Соню отправить учиться во Францию, а она ничего не хочет, летом – только в деревню, с такими же болтаться, гусениц зачем-то в капусте собирает. Лиза из ее класса, помнишь Лизу, у нее папа в посольстве, сдала экзамен на знание английского, крутой какой-то экзамен, забыла, как называется…»
В общем, есть все. Чашки фарфоровые, французские, дом с террасой, английские окна – двенадцать квадратов, за которыми ты – почти Джейн Эйр или Остин, правда, книжки этой английской нет, где она? Должна быть тут, на одном из высоких стульев вокруг овального стола, или на светлом, слепленном их мягких молочных квадратов диване посередине комнаты. Есть муж, который возит из далеких командировок товары, как купец – аленький цветочек. Все удачно достается почти даром – и африканское черное дерево, и кораллы со дна океана, и редкий фарфор из Франции с забытым именем.
Но дочь, дочь не удалась. Никаких целей в жизни, не разбирается ни в культуре, ни в музыке, только собирает в траве жуков и гусениц, хочет к коровам, туда, где осенью зреют подсолнухи на огородах с уставшими женщинами среднего возраста. Они стоят задами кверху, в галошах посреди серого, в мороси дня, полного туч и осенних запахов, и возятся в земле с грязной картошкой, от которой полнеют, и ни к чему, уже ни к чему не стремятся.
вот об этом и есть тыща и одна заметка на полях от Китти. Что вижу - то пою, и это опупенно волшебно, уникально прекрасно, как того может не быть? А кто не согласен - тот дурак)))
ну или всерьёз пощитать, что все вокруг суть протоплазма в сравненьи...одно из двух)))
ну тоска ж... "тайно"...омг))))) а правда с каких таких пирогов не нужна, давайте уже, мы лучше ваши косточки перетрем
