"Задело очень.
...Я проснулась, как всегда, резко. Раннее летнее солнце назойливо втиснулось в приоткрытый левый глаз. Как обычно, зверски хотелось есть. Я выбралась из ямы, которая была моим домом прошлой ночью. Надо запомнить это место, ведь если повезет, следующей ночью снова придется искать убежище, а эта яма была даже по-своему уютна. Я встала, вся мокрая от росы, отряхнулась, размяла затекшие мышцы. Пора в путь. Я чувствовала себя отдохнувшей, хотя слегка мешало то, что мой левый глаз так и не захотел открыться полностью и насладиться рассветом, надежно затаившись за отекшим веком. Здорово меня цапанула эта рыжая гадина вчера. Впрочем, ей тоже досталось.
Надо найти еду. Недалеко был рынок, но я туда не совалась: местные псины чужаков к «кормушке» не подпускали. Да, в стае жить легче, но меня почему-то никуда не принимали, поэтому я постоянно кочевала с места на место…
…Блинный ларек! Осторожно подхожу: кажется, других собак в поле зрения нет. Неужели повезло? У ларька толпятся люди, поглощая ароматное лакомство. Живот подвело от одного запаха, желудок скрутил болезненный спазм. Когда я ела последний раз? Не помню, сейчас это не важно.
Я внимательно оглядела публику, пытаясь определить наиболее перспективный «объект». Пожилая, полная дама с пухлым мальчиком. Вряд ли. Лицо у женщины озлобленное, сварливое, а мальчишка капризный и избалованный. Лучше подойду к тем девчонкам. Девчонки, смазливенькие, беззаботные, увлеченно обсуждали что-то (какие-то джинсы и нового ухажера какой-то Светки), временами хихикая, и кажется, про свои блины с вареньем забыли. Пытаюсь заглянуть им в глаза, захожу с разных сторон, стыдливо и робко переминаясь и сглатывая слюни. Нет, жизнерадостные девчушки меня даже не замечают. Тыкаюсь носом в ногу одной из них, она скользит по мне невидящим взглядом и автоматически делает шаг в сторону. Бесполезно. В их сияющем, уютном и ярком мирке я просто не существую, в нем нет места подобным досадным мелочам.
Оглядываю серую, жующую массу. Делать нечего. Иду к той, первой, женщине с высокомерным лицом. Может, мальчонка пожалеет? Но стоило мне приблизиться, почтенная матрона замахала на меня зонтом и, брезгливо скривив толстощекое, лоснящееся лицо, закричала: «А ну пошла! Пошла вон, паршивая! » Я остановилась в нерешительности, и вдруг в глазах потемнело и перехватило дыхание от удара тяжелым мужским ботинком в живот. Взвизгнув от боли и обиды, я отлетела в сторону. Грубый мужской голос выплюнул вслед: «У, развелись твари! Так бы и перестрелял всех! » Белобрысый мальчуган захохотал и стал бросать в меня камни, которых у него, похоже, были полные карманы. Ненавижу детей! Я поджала хвост и поспешила прочь. Чему же вы учите ребенка? Ведь он и вас потом не пожалеет. Откуда ему знать про сострадание и милосердие?
Вдруг послышался тихий свист. Я вскинула голову. Свистел молодой человек в морской форме. Увидев, что я на него смотрю, похлопал по ноге, подзывая поближе. Ну уж нет, я слышала множество историй о жестоких забавах курсантов. Все же я медлила, разглядывая его лицо. Глаза были хорошие, синие и ясные. Я помахала ему хвостом, но не приблизилась. Тогда он положил свои еще даже не надкушенные блинчики на траву за ларьком и отступил на несколько шагов. «Иди, не бойся. Я тебя не трону.» Я осторожно подошла. Блины были с мясным фаршем. Объедение! Тут я не выдержала и набросилась на долгожданный обед, краем глаза продолжая следить за юношей. Он еще немного постоял, глядя на меня, вздохнул и стремительно пошел прочь, ни разу не обернувшись. Видно, боялся, что я увяжусь следом…
…Станция метро. Я проскользнула между тяжелых, стеклянных дверей в вестибюль. Здесь было тепло и сухо, пахло резиной, механизмами и толпой. Если повезет с дежурным, можно переждать здесь дождь. Главное, не путаться под ногами, а то отдавят лапы. Это в лучшем случае. Я направилась в уголок и тут увидела черную, кудрявую собаку. Она лежала прямо у турникетов, задние лапы у нее подергивались. Больна или просто обессилила. Люди механически обходили ее, даже не взглянув на распростертое на грязном полу худое тельце. Ладно хоть не гнали прочь, видимо дежурный на станции был хороший, пожалел, а может, ему было просто лень или все равно.
Тут мое внимание привлекла юная девушка. Она застыла в стороне от людского потока и не сводила глаз с неподвижной фигурки. Надо же, кто-то заметил свалявшийся, мокрый коврик, когда-то бывший живым и теплым существом. Я легко прочитала в ее больших блестящих глазах искреннюю жалость к несчастному животному, боль и тоску от привычности подобной картины. Но за ними серыми тенями вставали строгие родители, страх перед ответственностью и неизбежными трещинами в устоявшемся, привычном мирке. И слабая девочка почти бегом бросилась прочь, раздираемая ненавистью и презрением к себе, полностью сознавая свое малодушие. Мне не было ее жаль. Я знала, что пройдет совсем немного времени, и способность чувствовать Мировую Скорбь (которую взрослые снисходительно называют «юношеским максимализмом») притупится. Девочка научится прятать глаза и проходить мимо, полюбит носить шоры и укроет хрупкое сердце надежным панцирем. Так бывает со всеми.
Я подошла к собаке. Она даже не подняла головы. Заглянув ей в глаза, я поняла, что она обречена: в ее душе не было ничего, кроме разочарования. Отчаянно хотелось истошно и надрывно завыть, но я молча вышла под дождь, оставив безучастное ко всему окружающему создание смотреть остановившимся взглядом в пустоту…
…Я мчалась со всех ног, в ушах стоял отчаянный лай, часто переходящий в истошный визг, когда смертоносная игла достигала цели, глаза слепил яркий и мертвый свет электричества. Я мчалась не разбирая дороги, не оглядываясь. Все бежала и бежала, пока вдруг не поняла, что стало совершенно темно и тихо. И это было страшнее всего. Я отдышалась и осторожно пошла обратно, уже зная, что люди ушли.
На пустыре лежали собаки, в основном молодые, некоторые еще совсем малыши – такие первыми попадаются, их губит детская наивность и доверчивость, а еще старые, у которых уже не осталось сил бороться. Лежали тихо и неподвижно. И уже не дышали. Вдруг шерсть у меня на загривке вздыбилась и я в ужасе припала к земле. В абсолютной тишине со всех сторон на меня смотрели живые собачьи глаза. Я никогда до этого не видела, как умирают от дитиллина. Я не могла сдвинуться с места. Я стояла и смотрела в полные тоски и боли глаза. Собаки, виновные лишь в том, что стали не нужны людям, умирали, захлебываясь в немом крике. Молча. Медленно. Жутко. Их тела были мягкими и податливыми, словно у плюшевых игрушек, набитых ватой. Только игрушкам не бывает так страшно и больно. Дитиллин «дарит» телу небывалый покой, мышцы перестают подчиняться, легкие не могут больше дышать и только упрямое сердце не сдается. Тук-тук… тук-тук… тук-тук… Удушье… Тук-тук… Больно… Тук-тук… Очень больно… Тук-тук… Помогите… Тук-тук… Пожалуйста, не мучайте меня… Тук-тук… Больно… Тук-тук… Страшно! … Тук-тук… Не хочу умирать… Где же ты, Человек?
Казалось, время остановилось. У кого просить помощи? У людей? Люди - это те, которые только что устроили здесь бойню и ушли, оставив беспомощных животных умирать в адских муках? У них?!
А влажные измученные глаза все смотрели мне в душу, все спрашивали «За что?», а я ничего не могла им ответить. Мне сегодня повезло, а вам нет. Может, вы медленнее бегаете. Может, вы слишком доверчивы и до последней минуты не могли поверить, что люди причинят вам зло. Ведь раньше они приходили, чтобы покормить, а иногда даже приласкать. Но не в этот раз. Вы поплатились за то, что не умели видеть в человеке врага.
Не знаю, сколько это продолжалось. Говорят, от дитиллина умирают полчаса или час. На самом деле прошла целая вечность, пока наконец потухла последняя пара темных, бархатных глаз и мир покинула еще одна израненная собачья душа. Они долго боролись. Они очень хотели жить.
Я устало побрела прочь, а следом подлым шакалом крался кошмар, который давно стал моей тенью. Совсем рядом с пустырем сверкала яркими огнями ночная улица, из многочисленных баров и игорных клубов неслась громкая музыка, по дороге мчались машины, по тротуару сновали люди. Все как обычно. Все как всегда… Только дождь почему-то шел горячий и соленый, будто кровавые слезы. Но люди не обращали на это внимания, у них было полно более важных забот…
…Надо было искать место для ночлега. В ямке, как вчера, спать было страшно: вдруг ловцы вернутся. Хотелось забиться в узкую, глухую и темную щель, где меня никто не сможет найти. Я свернула в знакомый двор, когда-то я жила здесь неделю. У входа в один из подъездов по-прежнему сидел облезлый, худой эрдельтерьер. Раньше он жил здесь, но хозяева выгнали его на улицу и вот уже 2 месяца каждый день проходят мимо. А он сидит и терпеливо ждет, когда родные люди простят его и позовут домой…
…Безопасного места я так и не нашла. Устроилась под скамейкой автобусной остановки. Место было плохое, могли нагрянуть местные бомжи и забить на мясо, но сил идти дальше не осталось. Ладно, сон у меня чуткий, может, успею улизнуть.
Вдруг невдалеке остановился тонкий силуэт. Белесый свет фонарей размыл лицо и превратил глаза в темные лесные озерца. Я принюхалась: девушка, пахнущая кофе и лимоном.
-Пойдем со мной, - тихо сказала она и, сев на корточки, протянула ко мне тонкую бледную руку. – Я ведь тоже совсем одна.
Я подошла и ткнулась носом в мягкую, теплую ладонь. Замерла в долгожданном убежище ее рук. Она шептала мне в острое лисье ухо нежные слова и плакала. А я вспоминала своих малышей, беззащитные пушистые комочки, мое бесценное сокровище в тайнике простуженного двора-колодца. Они погибли прошлой зимой. Я была такая неопытная! Милая, добрая девочка, ну почему ты не пришла раньше?... "
...Я проснулась, как всегда, резко. Раннее летнее солнце назойливо втиснулось в приоткрытый левый глаз. Как обычно, зверски хотелось есть. Я выбралась из ямы, которая была моим домом прошлой ночью. Надо запомнить это место, ведь если повезет, следующей ночью снова придется искать убежище, а эта яма была даже по-своему уютна. Я встала, вся мокрая от росы, отряхнулась, размяла затекшие мышцы. Пора в путь. Я чувствовала себя отдохнувшей, хотя слегка мешало то, что мой левый глаз так и не захотел открыться полностью и насладиться рассветом, надежно затаившись за отекшим веком. Здорово меня цапанула эта рыжая гадина вчера. Впрочем, ей тоже досталось.
Надо найти еду. Недалеко был рынок, но я туда не совалась: местные псины чужаков к «кормушке» не подпускали. Да, в стае жить легче, но меня почему-то никуда не принимали, поэтому я постоянно кочевала с места на место…
…Блинный ларек! Осторожно подхожу: кажется, других собак в поле зрения нет. Неужели повезло? У ларька толпятся люди, поглощая ароматное лакомство. Живот подвело от одного запаха, желудок скрутил болезненный спазм. Когда я ела последний раз? Не помню, сейчас это не важно.
Я внимательно оглядела публику, пытаясь определить наиболее перспективный «объект». Пожилая, полная дама с пухлым мальчиком. Вряд ли. Лицо у женщины озлобленное, сварливое, а мальчишка капризный и избалованный. Лучше подойду к тем девчонкам. Девчонки, смазливенькие, беззаботные, увлеченно обсуждали что-то (какие-то джинсы и нового ухажера какой-то Светки), временами хихикая, и кажется, про свои блины с вареньем забыли. Пытаюсь заглянуть им в глаза, захожу с разных сторон, стыдливо и робко переминаясь и сглатывая слюни. Нет, жизнерадостные девчушки меня даже не замечают. Тыкаюсь носом в ногу одной из них, она скользит по мне невидящим взглядом и автоматически делает шаг в сторону. Бесполезно. В их сияющем, уютном и ярком мирке я просто не существую, в нем нет места подобным досадным мелочам.
Оглядываю серую, жующую массу. Делать нечего. Иду к той, первой, женщине с высокомерным лицом. Может, мальчонка пожалеет? Но стоило мне приблизиться, почтенная матрона замахала на меня зонтом и, брезгливо скривив толстощекое, лоснящееся лицо, закричала: «А ну пошла! Пошла вон, паршивая! » Я остановилась в нерешительности, и вдруг в глазах потемнело и перехватило дыхание от удара тяжелым мужским ботинком в живот. Взвизгнув от боли и обиды, я отлетела в сторону. Грубый мужской голос выплюнул вслед: «У, развелись твари! Так бы и перестрелял всех! » Белобрысый мальчуган захохотал и стал бросать в меня камни, которых у него, похоже, были полные карманы. Ненавижу детей! Я поджала хвост и поспешила прочь. Чему же вы учите ребенка? Ведь он и вас потом не пожалеет. Откуда ему знать про сострадание и милосердие?
Вдруг послышался тихий свист. Я вскинула голову. Свистел молодой человек в морской форме. Увидев, что я на него смотрю, похлопал по ноге, подзывая поближе. Ну уж нет, я слышала множество историй о жестоких забавах курсантов. Все же я медлила, разглядывая его лицо. Глаза были хорошие, синие и ясные. Я помахала ему хвостом, но не приблизилась. Тогда он положил свои еще даже не надкушенные блинчики на траву за ларьком и отступил на несколько шагов. «Иди, не бойся. Я тебя не трону.» Я осторожно подошла. Блины были с мясным фаршем. Объедение! Тут я не выдержала и набросилась на долгожданный обед, краем глаза продолжая следить за юношей. Он еще немного постоял, глядя на меня, вздохнул и стремительно пошел прочь, ни разу не обернувшись. Видно, боялся, что я увяжусь следом…
…Станция метро. Я проскользнула между тяжелых, стеклянных дверей в вестибюль. Здесь было тепло и сухо, пахло резиной, механизмами и толпой. Если повезет с дежурным, можно переждать здесь дождь. Главное, не путаться под ногами, а то отдавят лапы. Это в лучшем случае. Я направилась в уголок и тут увидела черную, кудрявую собаку. Она лежала прямо у турникетов, задние лапы у нее подергивались. Больна или просто обессилила. Люди механически обходили ее, даже не взглянув на распростертое на грязном полу худое тельце. Ладно хоть не гнали прочь, видимо дежурный на станции был хороший, пожалел, а может, ему было просто лень или все равно.
Тут мое внимание привлекла юная девушка. Она застыла в стороне от людского потока и не сводила глаз с неподвижной фигурки. Надо же, кто-то заметил свалявшийся, мокрый коврик, когда-то бывший живым и теплым существом. Я легко прочитала в ее больших блестящих глазах искреннюю жалость к несчастному животному, боль и тоску от привычности подобной картины. Но за ними серыми тенями вставали строгие родители, страх перед ответственностью и неизбежными трещинами в устоявшемся, привычном мирке. И слабая девочка почти бегом бросилась прочь, раздираемая ненавистью и презрением к себе, полностью сознавая свое малодушие. Мне не было ее жаль. Я знала, что пройдет совсем немного времени, и способность чувствовать Мировую Скорбь (которую взрослые снисходительно называют «юношеским максимализмом») притупится. Девочка научится прятать глаза и проходить мимо, полюбит носить шоры и укроет хрупкое сердце надежным панцирем. Так бывает со всеми.
Я подошла к собаке. Она даже не подняла головы. Заглянув ей в глаза, я поняла, что она обречена: в ее душе не было ничего, кроме разочарования. Отчаянно хотелось истошно и надрывно завыть, но я молча вышла под дождь, оставив безучастное ко всему окружающему создание смотреть остановившимся взглядом в пустоту…
…Я мчалась со всех ног, в ушах стоял отчаянный лай, часто переходящий в истошный визг, когда смертоносная игла достигала цели, глаза слепил яркий и мертвый свет электричества. Я мчалась не разбирая дороги, не оглядываясь. Все бежала и бежала, пока вдруг не поняла, что стало совершенно темно и тихо. И это было страшнее всего. Я отдышалась и осторожно пошла обратно, уже зная, что люди ушли.
На пустыре лежали собаки, в основном молодые, некоторые еще совсем малыши – такие первыми попадаются, их губит детская наивность и доверчивость, а еще старые, у которых уже не осталось сил бороться. Лежали тихо и неподвижно. И уже не дышали. Вдруг шерсть у меня на загривке вздыбилась и я в ужасе припала к земле. В абсолютной тишине со всех сторон на меня смотрели живые собачьи глаза. Я никогда до этого не видела, как умирают от дитиллина. Я не могла сдвинуться с места. Я стояла и смотрела в полные тоски и боли глаза. Собаки, виновные лишь в том, что стали не нужны людям, умирали, захлебываясь в немом крике. Молча. Медленно. Жутко. Их тела были мягкими и податливыми, словно у плюшевых игрушек, набитых ватой. Только игрушкам не бывает так страшно и больно. Дитиллин «дарит» телу небывалый покой, мышцы перестают подчиняться, легкие не могут больше дышать и только упрямое сердце не сдается. Тук-тук… тук-тук… тук-тук… Удушье… Тук-тук… Больно… Тук-тук… Очень больно… Тук-тук… Помогите… Тук-тук… Пожалуйста, не мучайте меня… Тук-тук… Больно… Тук-тук… Страшно! … Тук-тук… Не хочу умирать… Где же ты, Человек?
Казалось, время остановилось. У кого просить помощи? У людей? Люди - это те, которые только что устроили здесь бойню и ушли, оставив беспомощных животных умирать в адских муках? У них?!
А влажные измученные глаза все смотрели мне в душу, все спрашивали «За что?», а я ничего не могла им ответить. Мне сегодня повезло, а вам нет. Может, вы медленнее бегаете. Может, вы слишком доверчивы и до последней минуты не могли поверить, что люди причинят вам зло. Ведь раньше они приходили, чтобы покормить, а иногда даже приласкать. Но не в этот раз. Вы поплатились за то, что не умели видеть в человеке врага.
Не знаю, сколько это продолжалось. Говорят, от дитиллина умирают полчаса или час. На самом деле прошла целая вечность, пока наконец потухла последняя пара темных, бархатных глаз и мир покинула еще одна израненная собачья душа. Они долго боролись. Они очень хотели жить.
Я устало побрела прочь, а следом подлым шакалом крался кошмар, который давно стал моей тенью. Совсем рядом с пустырем сверкала яркими огнями ночная улица, из многочисленных баров и игорных клубов неслась громкая музыка, по дороге мчались машины, по тротуару сновали люди. Все как обычно. Все как всегда… Только дождь почему-то шел горячий и соленый, будто кровавые слезы. Но люди не обращали на это внимания, у них было полно более важных забот…
…Надо было искать место для ночлега. В ямке, как вчера, спать было страшно: вдруг ловцы вернутся. Хотелось забиться в узкую, глухую и темную щель, где меня никто не сможет найти. Я свернула в знакомый двор, когда-то я жила здесь неделю. У входа в один из подъездов по-прежнему сидел облезлый, худой эрдельтерьер. Раньше он жил здесь, но хозяева выгнали его на улицу и вот уже 2 месяца каждый день проходят мимо. А он сидит и терпеливо ждет, когда родные люди простят его и позовут домой…
…Безопасного места я так и не нашла. Устроилась под скамейкой автобусной остановки. Место было плохое, могли нагрянуть местные бомжи и забить на мясо, но сил идти дальше не осталось. Ладно, сон у меня чуткий, может, успею улизнуть.
Вдруг невдалеке остановился тонкий силуэт. Белесый свет фонарей размыл лицо и превратил глаза в темные лесные озерца. Я принюхалась: девушка, пахнущая кофе и лимоном.
-Пойдем со мной, - тихо сказала она и, сев на корточки, протянула ко мне тонкую бледную руку. – Я ведь тоже совсем одна.
Я подошла и ткнулась носом в мягкую, теплую ладонь. Замерла в долгожданном убежище ее рук. Она шептала мне в острое лисье ухо нежные слова и плакала. А я вспоминала своих малышей, беззащитные пушистые комочки, мое бесценное сокровище в тайнике простуженного двора-колодца. Они погибли прошлой зимой. Я была такая неопытная! Милая, добрая девочка, ну почему ты не пришла раньше?... "
