По-читательское

Идеалист неисправим; сбросьте его с неба, он создаст себе идеал из ада. Стоит его разочаровать, и он с такою же страстностью бросается в объятия разочарования, с какою незадолго перед тем бросался в объятия надежды. Смотря по тому, насколько его влечение относится к великим неисцелимым влечениям человеческой природы, он может вносить трагизм в судьбу других, а позднее сам стать сюжетом для трагедий; как таковые эти трагедии имеют именно дело с неисцелимым, неустранимым и неизбежным элементом в человеческом жребии и характере.
(с) Ф. Ницше Смешанные мнения и изречения.

Предлагаю постить не более одного сообщения в сутки, чтобы топик дождался хозяйку.

Он пистолет, а ты балерина.
Он подумал, ты повторила.
Пусть биограф его героини
Вспомнит фамилию или имя.

Разве ты знала, когда ловила,
Спускаясь в Монмартрскую котловину,
Где живот, а где пуповина?
Его такой же, и с половиной.

В городе твоего пистолета
Целая улица птичьих клеток.
Сейчас он выключит ваше лето,
Выбросит ключ и пойдет налево.

Когда ты любишь - дрожишь, как заяц.
Когда не чувствуешь, замерзаешь.
Вот сидишь посредине зала,
Такая серая и с глазами.

(c)

Николай Звягинцев

тогда пости ты, чтобы мне не вести дневник и круглосуточное наблюдение

Не, круглосуточное не нужно, спасибо Вам большое.:)
Я подержу топик на плаву, иначе мне открутят голову по приезде некоторые барышни.:)))
Главное, успеть его еще куда-нить перекантовать до утопления. Впрочем, нам с Вами вахту нести еще всего-то два дня, скоро вернется наша читательница - сама решит, что с ее детищем делать:)

ЧЕРНОВИК



потому что стихи не растут как приличные дети,
а прорастают ночью, между ног,
и только раз рождаются в столетье
поэт–дурак, поэт–отец, поэт–цветок



1.
Да, вот именно так (а никак по–другому)
ушла расплевавшись со всеми моя затяжная весна,
и пришла — наконец–то — моя долгожданная зрелость.
Только что ж ты так билось вчера, мой сытое хитрое сердце,
только что ж ты так билось, как будто свихнулось с ума?

...Я стою на апрельской горе — в крепкосшитом военном пальто,
у меня есть четыре жизни (в запасе), у меня есть письмо от тебя:
«Здравствуй, — пишешь мне ты, — я серьезно больна,
И у меня нет жизни в запасе. Завтра у меня химиотерапия.
Однако я постараюсь выжить, я буду бороться.
Ты же — постарайся быть счастлив.
Живи, по возможности радостно.
И ничего не бойся.» — Ну вот я и стараюсь.


2.
Ну так вот и старайся — вспотевший, воскресший, больной
записать эту линию жизни на рваной бумаге
(электронной, древесной, зеленой, небесной, любой)
и за это я буду тебе — как и все — благодарен.

Сколько счастья вокруг, сколько сильных людей и зверей! —
... вот приходит Антон Очиров, вот стрекочет Кирилл Медведев,
а вот человек (пригревшийся на раскаленном камне), несколько лет нёсший возле меня свою добровольную гауптвахту,
с переломанной в детстве спиной, сам похожий на солнечную саламандру,
на моё неизменное: «бедный мой мальчик»,
отвечавший —
«нет, я счастливый»...


3.
Эти люди стоят у меня в голове,
кто по пояс в земле, кто по плечи в рыжей траве,
кто по маковку в смерти, кто в победе своей — без следа.
Эти люди не скоро оставят меня навсегда.

Ну а тех, кто профукал свою основную житейскую битву
кто остался в Израиле, в Латвии, в Польше, в полях под Москвой,
мы их тоже возьмем — как расcтрелянную голубику
на ладонях, на солнечных брюках и юбках, — с собой.


4.
... Мы стоим на апрельской горе — в крепкосшитых дурацких пальто,
Оля, Настя и Рома, и Петя и Саша, и хрен знает кто:
с ноутбуком, с мобильным, в березовой роще, небесным столбом,
с запрокинутым к небу прозрачным любимым лицом
(потому что все люди — с любимыми лицами — в небо столбы).
Я вас всех научу — говорить с воробьиной горы.


5.
Здравствуйте, — скажет один. — Я единственный в этой стране
защищавший поэзию от унижения,
наконец–то готов подписаться под тем, в чём меня упрекали:
— Да, это всё не стихи,
это мой живой, столько–то–летний голос,
обещавший женщине, которую я любил, сделать ее бессмертной,
а не сумевший сделать ее даже мало–мальски счастливой...

— Здравствуйте, — скажет второй, — если когда–нибудь в дымный апрель
выпив полбутылки мартини (или чего вы там пьете?)
вы вдруг вспомните обо мне, затосковав о своей несбывшейся жизни, —
НЕ СМЕЙТЕ ОТКРЫВАТЬ МОИ КНИГИ,
НЕ СМЕЙТЕ ВОСКРЕШАТЬ МОЙ РАССЫПАННЫЙ ГОЛОС,
НЕ НАДО БУДОРАЖИТЬ МОЙ ПРАХ.

— Потому что я любил вас гораздо больше, чем вы меня, — скажет четвертый, —
да и нужны вы мне были, гораздо больше, чем я был вам нужен,
и поэтому я не буду вырывать у вас палочку победителя.
(да и какой из меня теперь победитель?).


6.
...Однако,
так как на роль человека с трудной мужской судьбой претендую всё–таки я,
то всё что останется мне — это выйти вперед,
наклониться к людям (ближе других) и сказать:
— Дорогие мои, бедные, добрые, полуживые...
Все мы немного мертвы, все мы бессмертны и лживы.
Так что постарайтесь жить — по возможности — радостно,
будьте, пожалуйста, счастливы и ничего не бойтесь
(кроме унижения, дряхлости и собачьей смерти,
но и этого тоже не бойтесь).


7.
Потому что всех тех, кто не выдержал главную битву,
кто остался в Париже, в больнице, в землянке, в стихах под Москвой,
все равно соберут, как рассыпанную землянику,
а потом унесут — на зеленых ладонях — домой.

(с)

Д.Воденников

Думать только о белом Артур Рембо
У Юко Акиты было две страсти.
Хокку.
И снег.

Хокку - это жанр японской литературы, короткое стихотворение из трех
строк и семнадцати слогов. И ни слогом больше.

Снег - это стихотворение. Стихотворение, высыпающееся из облаков белыми
легкими снежинками.
Оно вылетает из пасти неба, из руки Господа.

У него есть имя. Ослепительно белое имя.

Снег.
(с)

М.Фермин "Снег"

"А человек дискретен: возьмем девочку, девушку, женщину, старуху: совершенно разные люди, хотя и тот же человек. Только зубы те же самые, пока есть."

(с)
Андрей Левкин
CЕРО-БЕЛАЯ КНИГА

Спасибо всем за топик.

Можно сколько угодно носиться по свету и посещать всякие города, но главное - отправиться потом туда, где у тебя будет возможность вспомнить ту кучу вещей, которые ты повидал. Ты нигде не побываешь по-настоящему, пока не вернешься домой.
(с) Т. Пратчетт. Безумная звезда.

Почему в большинстве случаев люди в ежедневной жизни говорят правду? Во всяком случае не потому, что Бог запретил лгать. Но, во-первых, потому, что это удобнее: ибо ложь требует изобретения, памяти и умения обманывать. (Поэтому Свифт утверждает: кто лжет, тот редко замечает, что берет на себя тяжелое бремя, а именно, чтобы поддерживать одну ложь, он должен выдумывать двадцать других.) Далее, - потому, что в простых отношениях выгоднее прямо сказать: я хочу того-то, я сделал то-то и т.п.; стало быть, потому, что путь принуждения и авторитета вернее, чем путь хитрости. – Но если ребенок вырос в сложных семейных условиях, то он столь же естественно пользуется ложью и непроизвольно говорит всегда то, что соответствует его интересам; чувство истины, отвращение ко лжи, само по себе ему совершенно чуждо и недоступно, и потому он лжет с полной невинностью.
(с) Ф. Ницше

- Я бы хотела быть взрослой уже, - говорит Данка. - Ходить, куда хочешь, делать, что хочешь, разрешения не спрашивать… Никто тебя не ругает, никого не боишься, всё про всё знаешь.
Мы сидим на лавочке и отламываем хрустящие горбушки от свежего батона.
- Да, - говорит Кася, - взрослым быть хорошо, а ребёнком плохо. Правда?
Это она меня спрашивает.
А я как раз жую и думаю, как это - быть ребёнком? Я же не знаю про всех. Я даже про Касю с Данкой не сильно знаю. Я только знаю, как это - быть Полиной.
Быть Полиной - это просыпаться утром, надевать тапочки и идти чистить зубы. Потом завтракать, мыть свою чашку и идти гулять. Это не так уж и плохо.
Быть Полиной - это точить карандаши точилкой, клянчить у мамы на мороженое, вечно забывать выключить свет в туалете.
Это обгрызать тёплую горбушку у батона, терять заколки и читать вечером в кровати.
Быть Полиной - это наряжаться в мамины босоножки и петь перед зеркалом, прятать фантики от конфет за тумбочкой, не любить манную кашу, а компот, наоборот, любить.
Это весной ходить без шапки, летом ехать с мамой на море, а зимой болеть свинкой или ангиной.
Быть Полиной - это закапывать под деревом "секретики", дружить с Данкой и Касей, кататься на Ромкином велосипеде и хотеть собаку.
Это выдумывать себя принцессой или павлином, или кем угодно, вообще. Это…
- Полина, - кричит мама из окна, - а ну, марш домой! Я тебя за батоном посылала или зачем? Расселась она!
А дома мама говорит:
- Ну что это за ребёнок? У тебя, вообще, совесть есть? Не грызи ногти.
Мама говорит:
- Я тут её жду-жду. Что ты молчишь, я с тобой разговариваю! До вечера из дома никуда, понятно?
И я думаю, что быть Полиной - иногда не очень-то весело. А совсем даже наоборот.

А утром Данка с Касей сидят у нас на кухне, и у них одинаково бледные лица и перепуганные глаза.
У пани Ядвиги очень высокое давление.
Моя мама вызвала "неотложку", а Данку и Касю привела к нам.
- Посидите пока тут, - говорит. - Полина, сделай девочкам чай. Ногти не грызи.
И ещё говорит:
- С вашей бабушкой всё будет хорошо. Я побежала!
И побежала в коридор. А потом сразу вернулась и говорит:
- И ещё это… Полина… а, ладно, ничего.
И тогда уже совсем побежала вниз, даже лифт не подождала.
Ну и мы сидим такие на кухне и молчим.
- А её в больницу не заберут? - спрашивает Кася шёпотом.
- В прошлый раз же не забрали, - шёпотом отвечает Данка. - Укол только сделали от давления.
И опять молчим. Странно так молчим, непонятно даже почему.
- А давление - это как? - спрашиваю я тоже шёпотом зачем-то.
- Ты что не знаешь? - громко удивляется Кася и делает большие глаза. - Ну, ты вообще!
- Как будто ты знаешь! - кривляется ей Данка. - Ты даже не знаешь, где у человека аппендицит!
- А вот и знаю! Просто не хочу тебе говорить!
- Ну и дура! - Данка скрещивает руки на груди и отодвигается подальше от Каси.
- Ну и сама дура! - говорит Кася. - Я потом всё бабушке расскажу, как ты обзываешься!
И сидят такие, насупились, пыхтят, в разные стороны смотрят. И мы все молчим. Но теперь уже сразу понятно, почему.
И я иду делать чай.
А потом приходит мама и говорит, что ничего страшного, что "неотложка" уехала, и что идите погулять, потому что пани Ядвига спит, а я вас всех попозже покормлю, и не орите там под окнами.
И достаёт из хлебницы вчерашний мякиш от батона.
- Птичкам там покрошите, - говорит. - И со двора - никуда, понятно?
И мы бежим вниз по лестнице и сразу забываем, что нельзя орать, и шумно делим хлеб, и смеёмся.
И я думаю, что хорошо, всё-таки, быть Полиной. Быть - это, вообще, хорошо! И не знать, что такое давление, и где у человека аппендицит.

(с) Елена Касьян. Быть Полиной.

посвящается жанне и "голубым косметичкам"
можно любить всю жизнь, а разлюбить в четверг ("у зеркала 2 лица")

можно любить всю жизнь, а разлюбить в субботу,
просто проснуться, позавтракать, а через час понять:
родинку на щеке, голос и запах пота, -
все обезличило время, вырвало, как сорняк.
долго горчила полынь, долго колола крапива,
и незабудки тлели, сердце сводя на нет.
кажется не-ве-ро-ятным, но, ей-же-ей, разлюбила
родинку, голос и запах, - лучшее о тебе.
я себя чувствую птицей, в страшном размахе крыльев
столько безумной свободы, что замирает дух.
девочка, дай мне руку, будешь в моей эскадрилье
тех, кто ходит под богом, верит в свою звезду.

(с) Любовь Лебедева. Из цикла память 4.

говорят, что будет сердце из нейлона, говорят, что двести лет стучать ему /c./
надеюсь мое сердце из хорошей резины kajlas

goodwin, поставьте мне сердце из самой хорошей резины,
чтобы все отпружинивало и ничего не грузило,
чтобы я шла по неглинной строчкой прямою,
и ни узла, ни затяжки рядом со мною.
мне надоело от ревности плакать и злиться,
мерзнуть от страха и яростно грызть заусенцы,
дайте, пожалуй-пожалуйста, лучшее сердце,
чтобы оно не могло о реальность разбиться.

я обещаю лелеять его на постромках,
буду стучать, словно мячик, когда светит солнце.
я собрала, что нашла, принесла вам осколки,
всё это жалкое сердце. глупое сердце.

(с) Любовь Лебедева. сердце кокто

снова замерзла ночью в хозяйских московских лапах,
белым обводным на сером граните простынь.
скоро весна. опять запечатать чернила, плакать
датскими каплями, пряным анисом, просто
жизнь не вместить в сундук оголтелого морехода:
долгие дни и плакучие ивы даний.
хочется долго в спину смотреть и поставить коду,
чтобы не ждать ни телегу твою, ни сани.
будут с нарочным слаться объемные вести с юга,
датские капли на корень валерианы
сменятся.
и когда ты придешь, то узнать друг друга
нам не удастся -
и будет смешно и странно.

(с) Любовь Лебедева. кавер-версия

Ночь: теперь говорят громче все бьющие ключи. И моя душа тоже бьющий ключ.
Ночь: теперь только пробуждаются все песни влюблённых. И моя душа тоже песнь влюблённого.
Что-то неутолённое, неутолимое есть во мне; оно хочет говорить. Жажда любви есть во мне; она сама говорит языком любви.
Я - свет; ах, если бы быть мне ночью! Но в том и одиночество моё, что опоясан я светом.
Ах, если бы быть мне тёмным и ночным! Как упивался бы я сосцами света!
И даже вас благословлял бы я, вы, звёздочки, мерцающие, как светящиеся червяки на небе! - и был бы счастлив от ваших даров света.
Но я живу в своём собственном свете, я вновь поглощаю пламя, что исходит из меня.
Я не знаю счастья берущего; и часто мечтал я о том, что красть должно быть ещё блаженнее, чем брать.
В том моя бедность, что моя рука никогда не отдыхает от дарения; в том моя зависть, что я вижу глаза, полные ожидания, и просветлённые ночи тоски.
О горе всех, кто дарит! О затмение моего солнца! О алкание желаний! О ярый голод среди пресыщения!
Они берут у меня; но затрагиваю ли я их душу? Целая пропасть лежит между дарить и брать; но и через малейшую пропасть очень трудно перекинуть мост.
Голод вырастает из моей красоты; причинить страдание хотел бы я тем, кому я свечу, ограбить хотел бы я одарённых мною - так алчу я злобы.
Отдёрнуть руку, когда другая рука уже протягивается к ней; медлить, как водопад, который медлит в своём падении, - так алчу я злобы.
Такое мщение измышляет мой избыток; такое коварство рождается из моего одиночества.
Моё счастье дарить замерло в дарении, моя добродетель устала от себя самой и от своего избытка!
(с) Ф. Ницше Так говорил Заратустра

Нет, не кончилась жизнь, самурайская вздорная спесь,
диковатая нахуй, стихи о любви и о Боге.
— Если кто не заметил, мои ненаглядные: я еще здесь,
сижу как бомж и алкоголик у дороги.

Господи, вот мой компьютер, вот брюки мои, носки,
а вот — шесть книжек с грубыми стихами.
Я их выблёвывал, как отравившийся, — кусками
с богооставленностью, с желчью и с людьми.

— Одно стихотворение (лежащее под спудом
и неписавшееся года два, как долг)
открылось только в нынешнем июле —
и вот оскаливает зубы словно волк.

Другое тоже завалилось за подкладку,
но я достал его, отмыл, одел в пальто
и наспех записал, оно — о счастье.
А пятое пришло ко мне само.

...Так что схлопнулось, всё! — дожила, дописалась книжка
в темных катышках крови и мёда, в ошметках боли
[ как сказала однажды подвыпившая директриса,
проработав полжизни в советской школе:
— Я люблю вас крепко, целую низко,
только, дети, — оставьте меня в покое...] —
и стою я теперь сам себе обелиском,
поебенью-травою счастливой во чистом поле.

— Я, рожавший Тебе эти буквы, то крупно, то мелко,
зажимая живот рукавами, как раненый, исступленно,
вот теперь — я немного попью из твоей голубой тарелки,
а потом полежу на ладони твоей — зеленой.

Потому что я знаю: на койке, в больнице, сжимая в руке апельсины
(...так ведь я же не видел тебя никогда из-за сильного света...) —
ты за это за всё никогда меня не покинешь,
и я тоже тебя — никогда не покину — за это.

(c)

Дмитрий Воденников

К врачу на прием пришел человек и сказал:
— Доктор, у меня невыносимые головные боли, которые никогда не прекращаются. Вы не могли бы мне что-то прописать?
— Конечно, — ответить врач. — Но сначала хочу кое-что проверить… Скажите мне, Вы много употребляете алкоголя?
— Алкоголь? — пришел в негодование мужчина. — Никогда в рот не брал этой гадости.
— А как с сигаретами?
— По-моему, это просто мерзко. В жизни никогда даже не нюхал табака.
— Мне немного неудобно спрашивать Вас, но знаете же, как порой некоторые мужчины… Вы часто проводите ночи с женщинами?
— Конечно, нет. За кого Вы меня принимаете? Каждый вечер я ложусь самое позднее в десять.
— Скажите мне, — продолжал врач, — головная боль, о которой Вы говорите, острая и резкая?
— Точно, — ответил мужчина, — острая и резкая.
— Все ясно, друг мой! Проблема в том, что у Вас слишком тесный нимб!

(с) Энтони де Мелло

Давным-давно в старинном городе жил Мастер, окружённый учениками. Самый способный из них однажды задумался: "А есть ли вопрос, на который наш Мастер не смог дать ответа?" Он пошёл на цветущий луг, поймал самую красивую бабочку и спрятал её между ладонями. Бабочка цеплялась лапками за его руки, и ученику было щекотно. Улыбаясь, он подошёл к Мастеру и спросил:
- Скажите, какая бабочка у меня в руках: живая или мертвая?
Он крепко держал бабочку в сомкнутых ладонях и был готов в любое мгновение сжать их ради своей истины.
Не глядя на руки ученика, Мастер ответил:
- Всё в твоих руках.

Ночь. Тишина слегка туманит свет.
Любимая, прости меня бродягу.
Часы бегут, а сна и вовсе нет,
Я до утра сегодня спать не лягу.

Картина прошлого мешает мне уснуть,
И та стена что встала между нами.
Я вижу пройденный свой путь
В дорогах с ямами, буграми.

А ведь прошло уже немало лет,
Любить в пути мне часто приходилось;
Тебя ж из сердца выбросить не смог,
И наше прошлое с годами не забылось.

Меня еще отцом никто не называл,
Как мужем до сих пор не называли.
Быть может в одиночестве вся жизнь пройдет -
Уют семьи увижу я едва ли.

Все потому, что жил пословицей одной:
Не падал кто, то и не поднимался.
И стену не пробив упрямой головой,
Казалось мне, что плохо разбегался.

А безутешный жизненный гранит
Теперь пусть пробует уж кто-нибудь другой,
С меня достаточно, - урок не позабыт, -
Я лучше обойду ту стену стороной.

Теперь в хвосте у жизни я плетусь,
Ненужной ношей прошлого загружен,
Себе пристанище я где-нибудь найду,
Я знаю, что еще я всем вам нужен.

И пусть мой пыл со временем угас,
И чувства скованы суровою судьбою.
Благодарю тебя, мой друг, бессчетно раз
За след любви, оставленный тобою.
(с) М. Звездинский

Когда я вернусь - ты не смейся, - когда я
вернусь,
Когда пробегу, не касаясь земли, по
февральскому снегу,
По еле заметному следу к теплу и ночлегу,
И, вздрогнув от счастья, на птичий твой
зов оглянусь,
Когда я вернусь, о, когда я вернусь...
Послушай, послушай - не смейся, - когда я
вернусь,
И прямо с вокзал, разделавшись круто с
таможней,
И прямо с вокзала в кромешный, ничтожный,
раешный
Ворвусь в этот город, которым казнюсь и
клянусь,
Когда я вернусь, о, когда я вернусь...
Когда я вернусь, я пойду в тот единственный дом,
Где с куполом синим не властно соперничать небо,
И ладана запах, как запах приютского хлеба,
Ударит меня и заплещется в сердце моем...
Когда я вернусь... О, когда я вернусь...
Когда я вернусь, засвистят в феврале соловьи
Тот старый мотив, тот давнишний, забытый,
запетый,
И я упаду, побежденный своею победой,
И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои,
Когда я вернусь.. А когда я вернусь?

(с) А. Галич. Когда я вернусь

двое детей и три полубрака, запущенный сад, окно.
тебе говорили, что всем им нужно от всех и тебя одно?
тебе говорили, что ты говорлива и даже смешна порой?
они приходили, бывало и на ночь, потом без тебя - домой.
бледнеющий вечер, дочки уснули, банальность - увы, ну да.
где-то в парсеке над многоэтажкой каплей висит звезда.
чайник вскипел и остыл. неважно. твой снова где-то пьет.
...все пережитое делает сильной. что-то однажды убьет.

(c) Nichkin

о неисцелимом
в каждом из нас, беспомощном, мягком существе, близкий может проделать дыру, вольно или невольно.

и делается это спокон веков только двумя способами: либо наш близкий уходит внезапно и необъяснимо, оставляя нас в пустоте, либо долго и размеренно бьет по одному и тому же месту, пока мы не приходим к мысли, что иначе просто не может быть.

и я хочу сказать.
жить с дырой от близкого человека почти невыносимо. она постоянно болит, она постоянно застит весь цвет и всю радость мира, она всегда голодна.
и тогда любого, кто подходит к нам, неисцелимым, клейменым нашими близкими, мы прикладываем к этой ране, как подорожник, мы запихиваем его в эту дыру, восполняя живым человеком недостачу плоти и тепла. мы плачем и требуем - будь нам тем, кто оставил дыру, заступи на его место, потому что незанятое, - оно болит.
но ведь и занятое оно болит, вот в чем дело. никто не в силах подменить собой того, кто продырявил, заткнутая дыра не зарастает, мы ведь и цели себе такой не ставим - зарастить, только заткнуть. а там ведь нервных окончаний побольше, чем в паху, начнешь теребить - попробуй остановись. и уже ужом вьешься, уже бьешься головой о стену, а кончить не можешь, никак не можешь кончить, не можешь год, не можешь два, не можешь полжизни.
то, что от этого появляются на свет всякие прекрасные (или отвратительные) вещи, никак не меняет общей картины, да и не фокус, от каждого соития бывают дети, а от этого - в особенности.
в зависимости от родителей, дети прекрасны или уродливы, скоротечны или бессмертны, но они, порождение дыры, ее не наследуют. а что родители? а родителей пожирает дыра.
я хочу сказать:
я люблю того, кто оставил во мне дыру, люблю всем сердцем, я хочу от него ответной любви, но не получаю ее, потому что нет со мной именно этого близкого, и не будет, пока я в этом здесь и сейчас.
но я хочу этой любви от него. многократные мои попытки получить ее же от кого-то другого заканчивались крахом, - и будут заканчиваться крахом во веки веков.
потому что прокрустово ложе не бывает впору никому, даже самому прокрусту. это старая, как мир, игра - превратить неутоленную любовь в орудие пытки, но неужели же моя - да чья угодно, - любовь не годится ни на что другое? неужели я сам не гожусь ни на что больше, как быть одной отверстой голодной пастью?
и неужели все мои близкие годны только как пища для нее, той самой первой дыры, неужели их единственное назначение - распяливать ее все шире и шире.
каждого вновьприбывшего рассматривать только с одной точки зрения - заменишь ты мне того единственного, которого не заменить никем и ничем не застить, все, сломался, не годен, сожран, пошел вон.
каждый раз смотреть на себя самого как на пресловутую китайскую принцессу, да еще и топать ногами - да, именно так, да, я изнываю от любовной тоски, только сунься ко мне - уйдешь кастратом, ну, давай же скорее, мне неймется, моя рана неисцелима, а ты - лекарство мое, только ты и никто больше, все, сломался, не годен, сожран, пошел вон.
а куст базилика в горшке с головой мертвого возлюбленного цветет все пышнее, все больше и больше мотыльков слетаются на него, - чтобы обнаружить вместо базилика росянку, да поздно.

моя рана неисцелима, как была, так и осталась. но место это мне свято, а значит - не пусто. эта дверь - только на одного, для остальных близких у меня есть другие двери. никто никого никогда не заменит. но, кажется, я достаточно вырос, чтобы не пытаться завести себе кошек, чтобы из них сделать обезьян, чтобы из них сделать медведей, чтобы из них сделать друзей, чтобы из друзей сделать новые дыры на месте старых.

(с) a_str

Ещё один шаг в психологию убеждения, “веры”. Давно уже меня интересовал вопрос, не являются ли убеждения более опасными врагами истины, чем ложь. На этот раз я ставлю решающий вопрос: существует ли вообще противоположение между ложью и убеждением? - Весь мир верит в это; но чему только не верит весь мир! - Всякое убеждение имеет свою историю, свои предварительные формы, свои попытки и заблуждения: оно становится убеждением после того, как долгое время не было им и ещё более долгое время едва им было. Как? неужели и под этими эмбриональными формами убеждения не могла скрываться ложь? - Иногда необходима только перемена личностей: в сыне делается убеждением то, что в отце было ещё ложью. - Ложью я называю: не желать видеть того, что видят, не желать видеть так, как видят, - неважно, при свидетелях или без свидетелей ложь имеет место. Самый обыкновенный род лжи тот, когда обманывают самих себя: обман других есть относительно уже исключительный случай.
(с) Ф. Ницше Антихрист

Детство

Песенка написана на мои очень давнишние слова. Дело в том, что песни-то я пишу недавно, а стихи — очень давно, ещё с нежного возраста. Сначала писала про школу, про праздники, потом всё про другое и про другое. Наконец, я в восьмом классе написала стихотворение про детство. Оно получилось довольно длинное, довольно-таки корявое в некоторых местах.

А потом, где-то в институте, я натолкнулась на этот текст. Уже когда я потом стала писать песни, я решила, что это вполне похоже на песню. Я кое-что выбросила, кое-что добавила, и получилась песенка про детство.

Некоторые люди говорят, что каждый уважающий себя автор должен иметь в своем репертуаре песенку про детство. Я не из этих соображений: просто каждый в какой-то период времени вдруг вздохнёт о том, что детства уже не будет...

Оно вернулось вкусное,
как сосульки с крыши,
и на зубах похрустывало,
падало, звеня.
Оно ко мне вернулось,
но я не обернулась,
и нету, нету, нету больше
детства у меня.

Из детства одуванчики
в меня пускали стрелы,
и каждая казалась мне
хрупка и хороша.
И лишь теперь узнала я,
что ранена смертельно —
по самые по пёрышки
стрела в меня вошла.

Ах, злые одуванчики,
безжалостные воины!
Вы на меня нацелили
всю технику свою.
Но не завоеватель я,
но ведь уже не воин я:
на вашей территории
я пленная стою.

До октября 1972
(с) Вера Матвеева

Прогулка по городу

Это, в общем, никакая не прогулка — её так назвали. Это известный и любимый, наверное, вами писатель-сказочник Евгений Шварц оставил в своем дневнике последнюю запись: "Я ушёл гулять по городу..."

Эта песня не относится ни к Шварцу, ни к записи, ни к чему.

Не ищи меня, пожалуйста,
я ушла гулять по городу
полутенью, полусветом
мимо заспанных домов.
Я спасу от одиночества
эти улицы и дворики,
позабытые домами
ради отдыха и снов.

Я ушла гулять по городу,
слушать ветер и безветрие.
Тихий дождик пусть размоет
и сотрёт мои следы.
Не ищи меня, пожалуйста,
потому что больше нет меня:
я ушла в вечерний город —
царство грёз и темноты.

И отсюда мне не выбраться —
это что-то непонятное:
заманил меня в ловушку
этот город-крысолов.
Жарким лепетом безумного
прошептал слова невнятные
и повёл меня, и бросил
в лапы вымыслов и снов.

Если скажут, что погибла я,
если где-нибудь услышишь вдруг,
что заснула — не проснулась, —
не печалься и не верь.
Не заснула я, любимый мой,
я ушла гулять по городу, —
просто вышла и бесшумно
за собой закрыла дверь.

До октября 1972
(с) Вера Матвеева