Иван Шмелев . "Лето Господне"1944
Показать скрытый текстПОСТНЫЙ РЫНОК
Велено запрягать Кривую, едем па Постный Рынок. Кривую запрягают редко,
она уже на спокое, и ее очень уважают. Кучер Антипушка, которого тоже
уважают, и которой теперь - "только для хлебушка", рассказывал мне, как
уважают Кривую лошади: "ведешь мимо ее денника, всегда посуются-фыркнут!
поклончик скажут... а расшумятся если, она стукнет ногой - тише, мол! и все
и затихнут". Антип все знает. У него борода, как у святого, а на глазу
бельмо: смотрит все на кого-то, а никого не видно.
Кривая очень стара. Возила еще прабабушку Устинью, а теперь только нас
катает, или по особенному делу - на Болото за яблочками на Спаса, или по
первопутке - снежком порадовать, или - на Постный Рынок. Антип не
соглашается отпускать, говорит - тяжела дорога, подседы еще набьет от грязи,
да чего она там не видала... Но Горкин уговаривает, что для хорошего дела
надо, в всякий уж год ездит на Постный Рынок, приладилась и умеет с народом
обходиться, а Чалого закладать нельзя - закидываться начнет от гомона, с ним
беда. Криую выводят под попонкой, густо мажут копытца и надевают суконные
ногавки. Закладывают в лубяные санки и дугу выбирают тонкую и легкую сбрую,
на фланелье. Кривая стоит и дремлет. Она широкая, темно-гнедая с проседью;
по раздутому брюху - толстые, как веревки, жилы. Горкин дает ей мякиша с
горкой соли, а то не сдвинется, прабабушка так набаловала. Антип сам выводит
за ворота и ставит головой так, куда нам ехать. Мы сидим с Горкиным, как в
гнезде, на сене. Отец кричит в форточку: "там его Антон на руки возьмет,
встретит... а то еще задавят!" Меня, конечно. Весело провожают, кричат -
"теперь, рысаки, держись!". А Антип все не отпускает:
- Ты, Михаила Панкратыч, уж не неволь ее, она знает. Где пристанет - уж
не неволь, оглядится - сама пойдет, не неволь уж. Ну, час вам добрый.
Едем, постукивая на зарубках, - трах-трах. Кривая идет ходко, даже
хвостом играет. Хвост у ней реденький, в крупу пушится звездочкой. Горкин
меня учил: "и в зубы не гляди, а гляди в хвост: коли репица ежом - не
вытянет гужом, за два-десять годков клади!" Лавочники кричат -
"станция-Петушки!". Как раз Кривая и останавливается, у самого Митриева
трактира: уж так привыкла. Оглядится - сама пойдет, нельзя неволить. Дорога
течет, едем, как по густой ботвинье. Яркое солнце, журчат канавки, кладут
переходы-доски. Дворники, в пиджаках, тукают в лед ломами. Скидывают с крыш
снег. Ползут сияющие возки со льдом. Тихая Якиманка снежком белеет, Кривая
идет ходчей. Горкин доволен - денек-то Господь послал! - и припевает даже:
Едет Ваня из Рязани,
Полтораста рублей сани,
Семисотельный конь,
С позолоченной дугой!
На Кривую подмигивает, смеется.
Кабы мне таку дугу,
Да купить-то невмогу,
Кину-брошу вожжи врозь -
Э-коя досада!
У Канавы опять станция - Петушки: Антип махорочку покупал, бывало.
Потом у Николая-Чудотворца, у Каменного Моста: прабабушка свечку ставила. На
Москва-реке лед берут, видно лошадок, саночки и зеленые куски льда, - будто
постный лимонный сахар. Сидят вороны на сахаре, ходят у полыньи, полощутся.
Налево, с моста, обставленный лесами, еще бескрестный, - великий Храм: купол
Христа Спасителя сумрачно золотится в щели; скоро его раскроют.
- Стропила наши, под кумполом-то, - говорит к Храму Горкин, - нашей
работки ту-ут..! Государю Александре Миколаичу, дай ему Бог поцарствовать,
генерал-губернатор папашеньку приставлял, со всей ортелью! Я те расскажу
потом, чего наш Мартын-плотник уделал, себя Государю доказал... до самой до
смерти, покойник, помнил. Во всех мы дворцах работали, и по Кремлю. Гляди,
Кремль-то наш, нигде такого нет. Все соборы собрались,
Святители-Чудотворцы... Спас-на-Бору, Иван-Великий, Золота Решетка... А
башни-то каки, с орлами! И татары жгли, и поляки жгли, и француз жег, а наш
Кремль все стоит. И довеку будет. Крестись.
На середине моста Кривая опять становится.
- Это прабабушка твоя Устинья все тут приказывала пристать, на Кремль
глядела. Сколько годов, а Кривая все помнит! Поглядим и мы. Высота-то кака,
всю оттоль Москву видать. Я те на Пасхе свожу, дам все понятие... все соборы
покажу, и Честное-Древо, и Христов Гвоздь, все будешь разуметь. И на
колокольню свожу, и Царя-Колокола покажу, и Крест Харсунской, исхрустальной,
сам Царь-Град прислал. Самое наше святое место, святыня самая.
Весь Кремль - золотисто-розовый, над снежной Москва-рекой. Кажется мне,
что там - Святое, и нет никого людей. Стены с башнями - чтобы не смели войти
враги. Святые сидят в Соборах. И спят Цари. И потому так тихо.
Окна розового дворца сияют. Белый собор сияет. Золотые кресты сияют -
священным светом. Все - в золотистом воздухе, в дымном-голубоватом свете:
будто кадят там ладаном. ...
Что во мне бьется так, наплывает в глазах туманом? Это - мое, я знаю. И
стены, и башни, и соборы... и дынные облачка за ними, и эта моя река, и
черные полыньи, в воронах, и лошадки, и заречная даль посадов... - были во
мне всегда. И все я знаю. Там, за стенами, церковка под бугром, - я знаю. И
щели в стенах - знаю. Я глядел из-за стен... когда?.. И дым пожаров, и
крики, и набат... - вср помню! Бунты, и топоры, и плахи, и молебны... - все
мнится былью, моей былью... - будто во сне забытом.
Мы смотрим с моста. И Кривая смотрит - или дремлет? Я слышу окрик, -
"ай примерзли?" - узнаю Чалого, новые наши сани и молодого кучера Гаврилу.
Обогнали нас. И вон уже где, под самым Кремлем несутся, по ухабам! Мне
стыдно, что мы примерзли. Да что же, Горкин?.. Будочник кричит - вчего
заснули?" - знакомый Горкину. Он старый, добрый. Спрашивает-шутит:
- Годков сто будет? Где вы такую раскопали, старей Москва-реки? Горкин
просит:
- И не маши лучше, а то и до вечера не стронет! Подходят люди: чего
случилось? Смеются: "помирать, было, собралась, да бутошника боится!" Кривую
гладят, подпирают санки, но она только головой мотает - не Желает. Говорят -
"за польцимейстером надо посылать!".
- Ладно, смейся... - начинает сердиться Горкин, - она поумней тебя,
себя знает.
Кривая трогается. Смеются: "гляди, воскресла!.."
- Ладно, смейся. Зато за ней никакой заботы... поставим, где хотим,
уйдем, никто и не угонит. А гляди-домой помчит... ветру не угнаться!
Едем под Кремлем, крепкой еще дорогой, зимней. Зубцы и щели... и
выбоины стен говорят мне о давнем-давнем. Это не кирпичи, а древний камень,
и на нем кровь, святая. От стен и посейчас пожаром пахнет. Ходили по ним
Святители, Москву хранили. Старые Цари в Архангельском Соборе почивают, в
подгробницах, Писано в старых книгах - "воздвижется Крест Харсунский, из
Кремля выйдет в пламени", - рассказывал мне Горкин.
- А это - Башня Тайницкая, с подкопом. С нее пушки палят, в Крещенье,
когда на Ердань ходят.
Народу гуще. Несут вязки сухих грибов, баранки, мешки с горохом. Везут
на салазках редьку и кислую капусту. Кремль уже позади, уже чернеет торгом.
Доносит гул. Черно, - до Устьинского Моста, дальше.
Горкин ставит Кривую, закатывает на тумбу вожжи. Стоят рядами лошадки,
мотают торбами. Пахнет сенцом на солнышке, стоянкой. От голубков вся улица -
живая, голубая. С казенных домов слетаются, сидят на санках. Под санками в
канавке плывут овсинки, наерзывают льдышки. На припеке яснеют камушки. Нас
уже поджидает Антон Кудрявый, совсем великан, в белом, широком полушубке.
- На руки тебя приму, а то задавят, - говорит Антон, садясь на
корточки, - папашенька распорядился. Легкой же ты, как муравейчик! Возьмись
за шею... Лучше всех увидишь.
Я теперь выше торга, кружится подо мной народ. Пахнет от Антона
полушубком, баней и... пробками. Он напирает, и все дают дорогу; за нами
Горкин. Кричат; "ты, махонький, потише! колокольне деверь!" А Антон шагает -
эй, подайся!
Какой же великий торг!
Широкие плетушки на санях, - все клюква, клюква, все красное. Ссылают в
щепные короба и. в ведра, тащат на головах.
- Самопервеющая клюква! Архангельская клюкыва!..
- Клю-ква... - говорит Антон, - а по-нашему и вовсе журавиха.
И синяя морошка, и черника - на постные пироги и кисели. А вон
брусника, в ней яблочки. Сколько же брусники!
- Вот он, горох, гляди... хороший горох, мытый. Розовый, желтый, в
санях, мешками. Горошники - народ веселый, свои, ростовцы. У Горкина тут
знакомцы. "А, наше вашим... за пуколкой?" - "Пост, надоть повеселить
робят-то... Серячок почем положишь?" - "Почем почемкую - потом и
потомкаешь!" - "Что больно несговорчив, боготеешь?" Горкин прикидывает в
горсти, кидает в рот. - "Ссыпай три меры". Белые мешки, с зеленым, - для
ветчины, на Пасху. - "В Англию торгуем... с тебя дешевше".
А вот капуста. Широкие кади на санях, кислый я вонький дух. Золотится
от солнышка, сочнеет. Валят ее в ведерки и в ушаты, гребут горстями,
похрустывают - не горчит ли? Мы пробуем капустку, хоть нам не надо.
Огородник с Крымка сует мне беленькую кочерыжку, зимницу, - "как
сахар!". Откусишь - щелкнет.
А вот и огурцами потянуло, крепким и свежим духом, укропным, хренным.
Играют золотые огурцы в рассоле, пляшут. Вылавливают их ковшами, с палками
укропа, с листом смородинным, с дубовым, с хренком. Антон дает мне тонкий,
крепкий, с пупырками; хрустит мне в ухо, дышит огурцом.
- Весело у нас, постом-то? а? Как ярмонка. Значит, чтобы не грустили.
Так, что ль?.. - жмет он меня под ножкой.
А вот вороха морковки - на пироги с лучком, и лук, и репа, и свекла,
кроваво-сахарная, как арбуз. Кадки соленого арбуза, под капусткой
поблескивает зеленой плешкой.
- Редька-то, гляди, Панкратыч... чисто боровки! Хлебца с такой умнешь!
- И две умнешь, - смеется Горкин, забирая редьки. А вон - соленье;
антоновка, морошка, крыжовник, румяная брусничка с белью, слива в кадках...
Квас всякий - хлебный, кислощейный, солодовый, бражный, давний - с
имбирем...
- Сбитню кому, горячего сбитню, угощу?..
- А сбитню хочешь? А, пропьем с тобой семитку. Ну-ка, нацеди.
Пьем сбитень, обжигает.
- Постные блинки, с лучком! Грещ-щневые-ллуковые блинки!
Дымятся луком на дощечках, в стопках.
- Великопостные самые... сах-харные пышки, пышки!..
- Грешники-черепенники горря-чи, Горрячи греш-нички..!
Противни киселей - ломоть копейка. Трещат баранки. Сайки, баранки,
сушки... калужские, боровские, жиздринские, - сахарные, розовые, горчичные,
с анисом - с тмином, с сольцой и маком... переславские бублики, витушки,
подковки, жавороночки... хлеб лимонный, маковый, с шафраном, ситный весовой
с изюмцем, пеклеванный...
Везде - баранка. Высоко, в бунтах. Манит с шестов на солнце, висит
подборами, гроздями. Роются голуби в баранках, выклевывают серединки,
склевывают мачок. Мы видим нашего Мурашу, борода в лопату, в мучной
поддевке. На шее ожерелка из баранок. Высоко, в баранках, сидит его сынишка,
ногой болтает.
- Во, пост-то!.. - весело кричит Мураша, - пошла бараночка, семой возок
гоню!
- Сбитню, с бараночками... сбитню, угощу кого...
Ходят в хомутах-баранках, пощелкивают сушкой, потрескивают вязки.
Пахнет тепло мочалой.
- Ешь, Москва, не жалко!..
А вот и медовый ряд. Пахнет церковно, воском. Малиновый, золотистый,-
показывает Горкин, - этот называется печатный, энтот - стеклый, спускной...
а который темный - с гречишки, а то господский светлый, липнячок-подсед.
Липонки, корыта, кадки. Мы пробуем от всех сортов. На бороде Антона липко, с
усов стекает, губы у меня залипли. Будочник гребет баранкой, диакон -
сайкой. Пробуй, не жалко! Пахнет от Антона медом, огурцом.
Черпают черпаками, с восковиной, проливают на грязь, на шубы. А вот -
варенье. А там - стопками ледяных тарелок - великопостный сахар, похожий на
лед зеленый, и розовый, и красный, и лимонный. А вон, чернослив моченый,
россыпи шепталы, изюмов, и мушмала, и винная ягода на вязках, и бурачки
абрикоса с листиком, сахарная кунжутка, обсахаренная малинка и рябинка,
синий изюм кувшинный, самонастояще постный, бруски помадки с елочками в
желе, масляная халва, калужское тесто кулебякой, белевская пастила... и
пряники, пряники - нет конца.
- На тебе постную овечку, - сует мне беленький пряник Горкин.
А вот и масло. На солнце бутыли - золотые: маковое, горчишное, орешное,
подсолнечное... Всхлипывают насосы, сопят-бултыхают в бочках.
Я слышу всякие имена, всякие города России. Кружится подо мной народ,
кружится голова от гула. А внизу тихая белая река, крохотные лошадки, санки,
ледок зеленый, черные мужики, как куколки. А за рекой, над темными садами, -
солнечный туманец тонкий, в нем колокольни-тени, с крестами в искрах, -
милое мое Замоскворечье.
- А вот, лесная наша говядинка, грыб пошел! Пахнет соленым, крепким.
Как знамя великого торга постного, на высоких шестах подвешены вязки
сушеного белого гриба. Проходим в гомоне.
Лопаснинские, белей снегу, чище хрусталю! Грыбной елараш,
винегретные... Похлебный грыб сборный, ест прнтоиии соборный! Рыжики
соленые-смоленые, монастырские, закусочные... Боровички можайские!
Архиерейские грузди, нет сопливей!.. Лопаснинскне отборные, в медовом
уксусу, дамская прихоть, с мушиную головку, на зуб неловко, мельчен
мелких!..
Горы гриба сушеного, всех сортов. Стоят водопойные корыта, плавает
белый триб, темный и красношляпный, в пятак и в блюдечко. Висят на жердях
стенами. Шатаются парни, завешанные вязанками, пошумливают грибами, хлопают
по доскам до звона: какая сушка! Завалены грибами сани, кули, корзины...
- Теперь до Устьинского пойдет, - грыб и грыб! Грыбами весь свет
завалим. Домой вора.
Кривая идет ходчей. Солнце плывет, к закату, снег на реке синее,
холоднее.
- Благовестят, к стоянию торопиться надо, - прислушивается Горкин,
сдерживая Кривую, - в Кремлю ударили?..
Я слышу благовест, слабый, постный.
- Под горкой, у Константина-Елены. Колоколишко у них ста-ренький...
ишь, как плачет!
Слышится мне призывно - по-мни... по-мни... и жалуется как будто.
Стоим на мосту, Кривая опять застряла. От Кремля благовест, вперебой, -
другие колокола вступают. И с розоватой церковки, с мелкими главками на
тонких шейках, у Храма Христа Спасителя, и по реке, подальше, где Малюта
Скуратов жил, от Замоскворечья, - благовест: все зовут. Я оглядываюсь на
Кремль; золотится Иван Великий, внизу темнее, и глухой - не его ли - колокол
томительно позывает - по-мни!..
Кривая идет ровным, надежным ходом, я звоны плывут над нами.
Помню.
Скрыть текст 
) был снят при капитализме? (Особо подчеркну, что за 8 лет до его выхода чеховская "Драма на охоте" была вполне адекватно экранизирована в одноименном фильме Б.Ниренбурга).
