Биографии, мемуары, очерки.

Уход бывшего офицера Моссад Виктора Островского сорвал вуаль таинственности с одной из самых таинственных секретных служб мира и разоблачил ее сомнительные и жестокие методы. Во время правления Эхуда Барака в Израиле прошла публичная дискуссия о праве Моссад применять во время расследований физическое насилие. Но в прошлом Моссад пользовался насилием безо всякого стеснения, что доказывают многочисленные покушения, описанные Островским. Виктор Островский показывает методы вербовки и обучения сотрудников израильской разведки. Он также поясняет многие обстоятельства деятельности этой секретной службы, в частности, уничтожение в 1981 г. иракского атомного реактора и операции, связанные с освобождением заложников, борьбой с террористами или поддержкой евреев всего мира. Островский доказывает, что в ходе своей истории Моссад стал государством в государстве, для которого жизнь отдельного человека не имеет никакого значения.
Об авторах: Виктор Островский родился в 1949 г. в Канаде, провел молодость в Израиле. В 18 лет он стал самым молодым офицером израильской армии. В 1982/1983 гг. был принят на службу в Моссад, но после четырех лет учебы и разведывательной деятельности уволен при сомнительных обстоятельствах. С тех пор жил в Канаде. Его соавтор Клэр Хой, канадец, родился в 1940 г. Один из самых известных канадских журналистов.

Неоднозначная историческая личность Барклай де Толии до сих пор у историков вызывает споры

БЕЗ ЛЕСТИ ПРЕДАН

«Без лести предан» - само собой вспоминается при взгляде на фотографию, где высокий длиннобородый казак с трогательной, поистине сыновней заботой и почтительностью, склонясь, подает руку выходящей из автомобиля Императрице Марии Феодоровне. Запечатленная сцена тем примечательнее, что перед нами - не имперский Санкт-Петербург, а Копенгаген 20-х годов.
Тимофей Ксенофонтович Ящик родился в 1878 г. на Кубани, в станице Новоминской, в большой казачьей семье. С 1900 г. ушел на военную службу, оставив дома молодую жену, Марфу Самсоновну, и двух дочерей - Анастасию и Екатерину. Во время службы на Кавказской линии (близ Карса) был зачислен в Конвой командующего войсками Кавказского военного округа кн. Г.С. Голицына и в основном находился в Тифлисе. В 1905 г., когда Тимофей Ящик при содействии кн. Голицына переводится в Петербург на пополнение 2-й лейб-гвардии конвойной Кубанской казачьей сотни, происходит первая встреча казака с Государем и Царской Семьей. Однако непосредственное пребывание Т. Ящика при Царской Семье относится к 1914 г., когда после пятилетнего перерыва он добровольцем возвращается на службу в Царском Конвое и становится первым лейб-казаком Государя.
«Он быстро и внимательно взглянул на меня и тогда сказал: «Я беру этого Ящика!» Я и виду не подал, что от счастья не мог стоять на ногах. Мне было 36 лет... А через три месяца началась война».
Осенью 1914 г. Т. Ящик сопровождал Государя в инспекционной поездке на Кавказ и турецкий фронт. Затем, после года службы в действующей армии, казак по личному указанию Царя был командирован ко вдовствующей Императрице Марии Феодоровне, которой он верно прослужил почти 13 лет - вплоть до ее кончины в октябре 1928 г.
Казак Тимофей Ящик
TimofeyYashik.jpg
Хотя Тимофей Ящик по долгу службы обязан был находиться вдали от своей семьи, судьба его неразрывно была связана с родными. У Тимофея и Марфы Ящик было девятеро детей, но супруги были готовы отдать свою жизнь за Царя. В 1919 г. на Кубани в семье Ящик нашла приют сестра Государя - Великая Княгиня Ольга Александровна с мужем и детьми (в конце того же года Тимофей Ящик вывез всех через Новороссийск, Турцию и всю Европу в Копенгаген), и долго еще в станице Новоминской ходили слухи о том, что у казаков «жила Царица». В 1922 г. Марфа Самсоновна со своими родными - казаками была взята победившим ревкомом в заложники. На месте казни один из ревкомовцев потребовал отпустить женщину; командир с неохотой согласился. Марфа стала просить за всех заложников. Командир велел ей уходить, потому что ее простили. «Не за что меня прощать!» - ответила Марфа и осталась со смертниками. - Крыло трагедии.
Из девятерых детей Тимофея и Марфы ныне жива одна дочь - 94-летняя Анна, живущая в станице Новоминской. Остались потомки - внуки и внучатые племянники. Все годы своего пребывания за границей Тимофей Ящик не оставлял своей семьи помощью: посылки и даже деньги получал и исправно передавал один из родственников, Александр Ящик, одноногий инвалид мiровой войны, отчаянно храбрый человек.
В 1925 г. Тимофей Ящик с благословения Императрицы женился на датчанке Агнес, перешедшей в Православие и принявшей имя Нины. После смерти Императрицы Марии Феодоровны Тимофей и Нина купили дом и открыли маленькую бакалейную лавочку. В своем доме Ящик навсегда приютил второго царского лейб-казака, Кирилла Полякова, который в Дании бедствовал. В конце 40-х годов, незадолго до кончины, Тимофей поделился с корреспондентом копенгагенской газеты «Berlingske Tidende» своими воспоминаниями, которые наряду с другими рассказами казака легли потом в основу книги, записанной Ниной по-датски и предназначавшейся прежде всего для датских читателей.
Таким образом, воспоминания Тимофея Ящика дошли до нас в своеобразной адаптации. По сохранившимся личным записям лейб-казака можно судить, что замечал он многое, мыслил оригинально, чувствовал тонко и при всей внешней «русской простоте» был, как истинный русский, совсем не прост. Если бы из-под пера его вышла пусть даже небольшая книга, мы имели бы уникальный памятник русского сказа. Однако и в нынешнем виде воспоминания полны ярких подробностей - чего стоит хотя бы свидетельство очевидца об орле, сопровождавшем Царский поезд в начале войны: «В тот день, когда наш поезд приближался к Тифлису, Царь увидел большого орла, который парил в воздухе перед локомотивом. Мы были в двух десятках верст от Тифлиса, а большая красивая птица всё еще летела перед поездом, как будто хотела показать дорогу. Царь... следил за ним глазами, и мы также высунулись из окон купе, чтобы посмотреть, как долго птица будет лететь перед нами. Она летела прямо перед поездом до самого въезда в город, а тут неожиданно резко взлетела вверх и длинными сильными взмахами крыльев полетела в свое гнездо в горах»[2].
Русское издание воспоминаний Тимофея Ящика уже не равно своему датскому источнику. Оно объединило усилия многих людей по сохранению памяти о Царской Семье, членах Императорской Фамилии, верном лейб-казаке и русских людях в эмиграции. Показательно, что для переводчицы воспоминаний, И.Н. Демидовой, знакомство с судьбой царского лейб-казака началось с иконы Христа Спасителя, на обороте которой была надпись Тимофея Ящика: «Благословенiе от Креснаго - Георгiю въ память присоединенiя к православiю. Храни и молись. Богъ тебе поможетъ во всемъ»[3].
Книга воспоминаний Тимофея Ящика примечательна во многих отношениях, но духовное ее средоточие - запись лейб-казака об отречении Государя. Эти безхитростные, ровно-скорбные строки имеют ни с чем не сравнимый вес - за ними живой голос, живая любовь и боль.
«В 1916 году я уехал в командировку с Императрицей Марией Ф. в гор. Киев, прожили с 1 мая 1916-го года по 23 марта 1917-го года. До самой проклятой революции. 27-го февраля извесно стало, что в Петрограде начались безпорядки, а 2 марта уже стало извесно, что Государь отрекся от престола. Это самое для меня было больное место. Узнавше это, я сделался больной, с меня служащие смеялись, но я молчал. Не вдруг Императрица скоро поехала в гор. Могилев в Ставку к Государю. Государь был в форме кавказской: серая черкеска и бешмет серый, погоны 6-го Кубанского пластунского батальона, ботинок на шнурке спущен цвета красного. На меня подействовало хорошее впечатление то, что Ее Величество, когда выходили с вагона, то сказали Государю: вот я тебе и Ящика привезла. Государь ответил: очень рад, мама. Эти слова мне засели в сердце на всю мою жизнь и для поучения детям моим. В Ставке мы прожили четыре дня, жили в поезде, завтракать ездили во дворец, а к обеду Государь приезжал к нам в поезд. После этого приехали два разбойника Госд. Думы, одного забыл фамилию, а один был Бубликов.
Государь был у Императрицы в вагоне; когда Государь приехал в автомобиле, то за ним бегли 12-ть гимназисток, провожали и плакали. Когда они добежали до нашего поезда, то стали просить хорунжего Нагайцева, конвойного офицера, чтоб он доложил Государю, что они просят у Государя что-нибудь на память. Тогда Государь взял лист простой бумаги, порвал на карточки и написал на каждой «Николай» и отдал хорунжему Нагайцеву, а тот раздал гимназисткам. Они прятали, целували и плакали, было несколько лишних, стоящие люди старики и старушки просили и то же делали. Эта картина была вся слезная. Когда поезд был готов к отправке, то доложил Государю флигель-адъютант полковник принц Лейхтенбергский, как был в то время дежурный, и когда Государь выходил с вагона, то Императрица его благословляла, осеняя кресным знамением и обливалась слезами; мы стояли...»[4]
Незаметная, но значительная деталь: Тимофей Ксенофонтович Ящик скончался 17 июля 1946 г., в день годовщины убиения Царственных Мучеников, его супруга Нина - 7 июня 1952 г., в день рождения Царицы-Мученицы Александры.

Тяжелая старость мне выпала на долю. Оторванный от родины, растеряв многих близких, утратив средства, я, после долгих мытарств и странствований, очутился в Париже, где и принялся тянуть серенькую, бесцельную и никому теперь не нужную жизнь.
Я не живу ни настоящим, ни будущим - все в прошлом, и лишь память о нем поддерживает меня и дает некоторое нравственное удовлетворение.
Перебирая по этапам пройденный жизненный путь, я говорю себе, что жизнь прожита недаром. Если сверстники мои работали на славном поприще созидания России, то большевистский шторм, уничтоживший мою родину, уничтожил с нею и те результаты, что были достигнуты ими долгим, упорным и самоотверженным трудом. Погибла Россия, и не осталось им в утешение даже сознания осмысленности их работы.
В этом отношении я счастливее их. Плоды моей деятельности созревали на пользу не будущей России, но непосредственно потреблялись человечеством. С каждым арестом вора, при всякой поимке злодея - убийцы, я сознавал, что результаты от этого получаются немедленно. Я сознавал, что, задерживая и изолируя таких звероподобных типов, как Сашка Семинарист, Гилевич или убийца 9-ти человек в Ипатьевском переулке, я не только воздаю должное злодеям, но, что много важнее, отвращаю от людей потоки крови, каковые неизбежно были бы пролиты в ближайшем будущем этими опасными преступниками.
Это сознание осталось и поныне и поддерживает меня в тяжелые эмигрантские дни.
Часто теперь, устав за трудовой день, измученный давкой в метро, оглушенный ревом тысячей автомобильных гудков, я, возвратясь домой, усаживаюсь в покойное, глубокое кресло, и с надвигающимися сумерками в воображении моем начинают воскресать образы минувшего.
Мне грезится Россия, мне слышится великопостный перезвон колоколов московских, и, под флером протекших лет в изгнании, минувшее мне представляется отрадным, светлым сном: все в нем мне дорого и мило, и не без снисходительной улыбки я вспоминаю даже и о многих из вас - мои печальные герои...
Для этой книги я выбрал 20 рассказов из той плеяды дел, что прошла передо мной за мою долгую служебную практику. Выбирал я их сознательно так, чтобы, по возможности не повторяясь, дать читателю ряд образцов, иллюстрирующих как изобретательность уголовного мира, так и те приемы, к каковым мне приходилось прибегать для парализования преступных вожделений моих горе героев.
Конечно, с этической стороны некоторые из применявшихся мною способов покажутся качества сомнительного; но в оправдание общепринятой тут практики напомню, что борьба с преступным миром, нередко сопряженная с смертельной опасностью для преследующего, может быть успешной лишь при условии употребления в ней оружия если и не равного, то все же соответствующего "противнику".
Да и вообще, можно ли серьезно говорить о применении требований строгой этики к тем, кто, глубоко похоронив в себе элементарнейшие понятия морали, возвели в культ зло со всеми его гнуснейшими проявлениями?
Писал я свои очерки по памяти, а потому, быть может, в них и вкрались некоторые несущественные неточности.
Спешу, однако, уверить читателя, что сознательного извращения фактов, равно как и уснащения, для живости рассказа, моей книги "пинкертоновщиной", он в ней не встретит. Все, что рассказано мною - голая правда, имевшая место в прошлом и живущая еще, быть может, в памяти многих.
Я описал, как умел, то, что было, и на ваш суд, мои читатели, представляю я эти хотя и гримасы, но гримасы подлинной русской жизни.
А. Ф. Кошко.

Является первый покупатель — еврейский мальчик лет шести.

— Дайте на две копейки чаю и на три копейки сахару, — говорит он с акцентом и выкладывает на прилавок пятак.

Антоша достает из ящика уже развешенный в маленькие пакетики товар и подает. Но Гаврюшка не прочь позабавиться над маленьким покупателем и загораживает дорогу к дверям.

— Хочешь, я тебя свиным салом накормлю? — говорит он.

Еврейчик пугается, собирается заплакать и взывает к отсутствующей матери:

— Маме!..
— Лучше отрежем ему ухо! — добавляет проснувшийся Андрюшка…

Напуганный еврейчик стремглав выбегает из лавки, и можно быть уверенным, что он за следующей покупкой пойдет уже в другую лавку. Если бы Павел Егорович знал, что в его отсутствие так обращаются с покупателями, то порка была бы неизбежною. Впрочем, и на этот раз Немезида не дремлет. С маленьким еврейчиком в дверях сталкивается завсегдатай, маклер Николай Стаматич, о котором даже самые близкие к нему люди говорили, что он грек — не грек, русский — не русский, армянин — не армянин, а так, черт его знает, что он такое. Он слышал разговор с еврейским мальчиком и уже на пороге с торжествующим видом восклицает:

— Хорошо же вы без хозяина торгуете, нечего сказать! Этак вы покупателей только отбиваете. Погоди, Антоша, я это папаше расскажу. Он тебя березовой кашей накормит…
Антоша бледнеет, и душа его забирается в пятки.

— Андрюшка, подай стаканчик водки!

Николай Стаматич усаживается на стул и долго читает нравоучение, от которого всех троих мальчуганов бросает то в жар, то в холод. Проповедник видит произведенный эффект и все больше и больше воодушевляется. Антоша начинает горько плакать. По счастью, является другой завсегдатай — грек Скизерли, тоже требует водки, и между приятелями завязывается беседа. Неприятная история позабыта.

Входит прислуга с грязною керосиновою бутылкой.

— Дайте хунт газу.

Хохлы долго называли керосин газом. Андрюшка берет бутылку, взвешивает ее и затем из большой жестянки начинает наливать керосин. Хохлушка, закинув голову и раскрыв рот, следит за стрелкою весов. Андрюшке это недоверие не нравится, и он незаметно подталкивает чашку весов. Покупательница за свои четыре копейки получает меньше фунта, но не замечает этого и уходит. Антоша видит, что Андрюшка сплутовал, но молчит. Обвешивание и обмеривание — в порядке вещей. Он уже давно привык к этому и думает, что так и надо. Андрюшка с Гаврюшкою даже споры ведут между собою на тему: кто из них лучше и искуснее сплутует.

Мало-помалу начинают появляться покупатели, и торговля оживает:

— Фунт соли за две копейки… За три копейки селедку… На копейку перцу… Четверть фунта рису… На три копейки чаю…

Андрюшка и Гаврюшка суетятся с самым деловым видом, а Антоша едва успевает получать деньги, сдавать сдачу и записывать проданный товар в разграфленную длинную и узкую книгу. Но цифры — всё мелкие: две, три копейки; редко попадается пятак. Но вот Антоша с удовольствием и с гордостью записывает сразу восемьдесят копеек. Чиновник коммерческого суда купил полфунта табаку первого сорта…

К двум завсегдатаям прибавляется третий, тоже усаживается и тоже требует водки, а затем начинает разговор о похождениях своей кухарки. Все трое хохочут, а Николай Стаматич прибавляет:

— Ты, Антоша, не слушай… Тебе еще рано…

Антоша не знает, как ему быть и что отвечать. Ему хочется сказать:

«А вы не говорите того, чего мне слушать нельзя. Ушей не оторвешь…»

Но он боится сказать это, потому что завсегдатаи могут обидеться и нажаловаться отцу, что он отбивает покупателей. Вдруг он прыскает со смеху и скорее нагибается и делает вид, будто он ищет на полу что-то, а сам так и закатывается. Дело в том, что грек Скизерли во время самого разгара беседы внезапно вскочил на ноги, быстро нагнулся над ящиком, на котором сидел, и стал водить по его поверхности ладонью.

— Что такое? — осведомляются остальные завсегдатаи.
— А цорт ево знаить, сто такое… Кололо мине, как с иголком. Крепко кололо…
— Может, блоха укусила?
— Нет, блаха ни так кусаити…
— Ну, может, тебе детишки дома булавку в сюртук воткнули… Или сам как-нибудь на булавку сел…
— А мозеть бить, мозеть бить, — соглашается Скизерли, успокоизается и опять садится. — У мене зена всегда булавки и иголки на диване теряеть…

У Андрюшки во все это время — самая невинная и самая невозмутимая и серьезная физиономия. Он стоит за прилавком как раз за спиною Скизерли и о чем-то размышляет. Но его серьезность еще более смешит Антошу, и он никак не может успокоиться. Он знает, что Андрюшка так приладил внутри ящика иголку, что стоит только издали потянуть за незаметную ниточку, как она вопьется в тело сидящего и затем моментально исчезнет… Узнай об этой штуке Павел Егорович — ох-ох-ох, что было бы!..

Мало того, целый ряд описанных в книге эпизодов выдает его прямое сочувствие, понимание, а то и симпатию некоторым социально чуждым ему представителям общества.
Необходимо особо подчеркнуть, что данные мемуары — еще одно, пусть и глубоко личное, однако свидетельство событий тех далеких лет, а их автор — наш соотечественник, с болью в сердце заверивший тех, кто прочтет его исповедь: «Будет ли наш npax покоиться в родной земле или на чужби-не—я не знаю, но пусть помнят наши дети, что где бы ни были наши могилы, это будут русские могилы, и они будут призывать их к любви и верности России».

Труда земного и труда духовного. Он взрастил достойный плод — вырастил троих сыновей-священников. Отец Валентин Бирюков и в преклонных годах сохранил детскую веру, остался открыт чистым сердцем и Богу, и людям. «Милые детки, милые люди Божий, будьте солдатами, защищайте любовь небесную, правду вечную», — эти слова отца Валентина, обращенные ко всем нам, я бы поставил эпиграфом к его книге. Простоту веры ощущаешь сердцем, читая бесхитростные, на первый взгляд, рассказы протоиерея Валентина — рассказы, как он сам их называет, «для спасения души». Но через эти — иногда обыденные, иногда потрясающие — истории на нас изливается великая любовь Божия. Жизнь сводила отца Валентина с удивительными людьми — подвижниками, прозорливцами и исповедниками, мало известными миру, но являющими нерушимую веру в Промысл Божий, веру, творящую чудеса. По милости Божией ему были предсказаны многие события нынешней жизни, в том числе и чудесное исцеление Клавдии Устюжаниной — за 16лет до событий, происходивших в г. Барнауле и всколыхнувших тогда верующую Россию. У отца Валентина особый дар — угадывать в других людях простоту веры, свойственную ему самому, самые запутанные вещи объяснять бесхитростным чистым сердцем. Не будучи богословом, он находит нужные слова и для протестанта, и для заплутавшего грешника, и для высокоумного атеиста. И слова эти часто трогают душу, потому что сказаны из глубины удивительно верящего и любящего сердца. Во всех рассказанных им историях ощущается стремление души к Царствию Небесному, неустанное искание его. Потому в рассказах и о самых тяжких скорбях не угасают надежда и упование на Бога (с).

В феврале 1935 года И.П. Демидов сообщил мне, что ему удалось уговорить Митрополита Евлогия припомнить все свои автобиографические рассказы, чтобы составить из них книгу, и просил меня, от имени Владыки, обдумать, не согласна ли я изложить их в форме последовательного повествования.

Это задание показалось мне немного сложным, но все же выполнимым. Осуществление его зависело от того, сумею ли я, не пользуясь стенографией, передать не только содержание рассказов Митрополита, изложив их от первого лица, но и запечатлеть его тихую, спокойную и художественно–образную речь, разнообразные оттенки мыслей, тонкую простоту и глубокую правдивость его повествовательного дара. Эти характерные черты рассказов Митрополита я подмечала, и не раз, за годы встреч с ним в Париже и теперь поняла, что мне надо, в меру возможного, приблизить текст к живой речи, чтобы сохранилась свежесть «сказанного» слова. Лишь при соблюдении этого условия воспоминания, не будучи продиктованными записями, не превращаясь и в историко–биографический труд, могли быть названы «автобиографией».

Помню, в ближайший понедельник после беседы с И.П. Демидовым в назначенный мне час я приехала к Митрополиту. В этот день было положено начало тем «понедельникам», которые продолжались в течение трех лет из недели в неделю. Исключения составляли летние каникулы, поездки Митрополита по епархии и какие–нибудь непредвиденные препятствия.

С первых же встреч был выработан порядок занятий. К каждому понедельнику у Владыки в записной книжке уже был готов краткий план очередных рассказов. Живая память Владыки и подлинный талант художественного изображения ярко и легко воссоздавали прошлое, а светлый разум умел вдумчиво и глубоко смысл пережитого изъяснять. Красноречиво–связными его рассказы не были, но, даже немного разрозненные, они давали превосходный материал для последовательного изложения.

После понедельника я вручала Владыке мой текст для просмотра и утверждения. Иногда он добавлял к нему то, что сказать забыл или что я случайно пропустила; вносил более точные детали, а иногда, наоборот, опускал какие–нибудь подробности, считая их лишними.

Когда по ходу автобиографии Митрополит дошел до своей государственной и церковно–административной деятельности, он счел необходимым пользоваться некоторыми историческими и архивными источниками. При описании возникновения в эмиграции храмов и приходов он затребовал из архивов Епархиального управления все необходимые документы и уже по ним подготовлял свои рассказы. К этому отделу Митрополит относился с живейшим вниманием и старался не забыть ни одной церкви, ни одной церковной общины… Возникновение множества церквей и приходов в своей Западноевропейской епархии он считал верным признаком религиозного воодушевления, проявлением соборных усилий русских людей в рассеянии сохранить свое драгоценнейшее достояние — Православную Церковь. Особое место в этом отделе Митрополит отвел Сергиевскому Подворью и Богословскому Институту. Существованию храма–прихода имени Преподобного Сергия и Богословскому Институту, их сочетанию, их духовным взаимоотношениям он придавал огромное значение — видел в них средоточие религиозного просвещения и православной богословской науки в эмиграции, светильник Православия, который удалось возжечь на чужбине среди инославного мира.

Последовательная работа над воспоминаниями окончилась весной 1938 года. Заключительным важным событием была Эдинбургская конференция христианских церквей в августе 1937 года. Прошлое было исчерпано. За два последующих года (1938–1940) текст удалось дополнить еще некоторыми данными преимущественно из области церковно–приходского строительства и Экуменического движения.

Ни мировая война, ни германская оккупация, ни последующие политические и церковные события никакого следа в воспоминаниях не оставили. В этот последний период жизни Митрополит ничего записывать не хотел. В 1938 году он уже считал труд оконченным, и тогда был поднят вопрос о заключительной главе. Я спросила Владыку: не посвятит ли он ее заветам пастве? Мне казалось, что его долгая жизнь, преисполненная самоотверженного служения Церкви, столь исключительная по обилию событий, встреч, наблюдений, давала ему на это право… Владыка ответил уклончиво: «Заветы… какие я могу оставлять заветы!», а потом, помолчав: «Ну, я подумаю, подумаю… я что–нибудь скажу». В следующую встречу он сообщил мне основные мысли своего «Заключения». «Здесь не заветы, — сказал он, — а самое мое заветное о Церкви и о Христовой свободе…» Этими страницами трехлетний труд и закончился. Митрополит тогда же озаглавил его «Путь моей жизни» и просил меня никому до его смерти о воспоминаниях не говорить.

Париж, 1947 Т. Манухина

Книга «1918 год на Украине» представляет собой пятый том серии, посвященной истории Белого движения в России, и знакомит читателя с воспоминаниями участников событий и боев на Украине в период конец 1917 – 1918 гг. Гражданская война велась здесь в сложном идеологическом и националистическом противостоянии. В книге впервые с такой полнотой представлены свидетельства участников тех событий, обстановка и атмосфера того времени, психология и духовный облик борцов за Белое дело. За небольшим исключением помещенные в томе материалы в России никогда не издавались, а опубликованные за рубежом представляют собой библиографическую редкость. Том снабжен предисловием и обширным комментарием, содержащим более двухсот публикуемых впервые биографических справок об авторах и героях очерков. Книга вместе с рядом других книг входит в серию под названием «Россия забытая и неизвестная», издание которой осуществляет издательство «Центрполиграф». Книга, как и вся серия, рассчитана на широкий круг читателей, интересующихся отечественной историей, а также на государственных и общественно-политических деятелей, ученых, причастных к формированию новых духовных ценностей возрождающейся России.

Бакланов был одним из популярнейших героев эпохи Кавказской войны. Получив в командование полк, бывший в отчаянно плохом состоянии, он своей энергией быстро привёл его в образцовое состояние и от робкой обороны своих предшественников перешёл к самому энергичному наступлению и скоро сделался грозой горцев, считавших «Боклу» сродни самому дьяволу и звавших его «Даджал» (сатана). Бакланов знал об этом и всячески поддерживал горцев в убеждении что ему помогает нечистая сила. Когда в марте 1850 г. он был ранен и горцы, узнав об этом, решили сделать набег громадной партией, Бакланов, превозмогая боль, ночью лично повёл казаков на горцев, которые разбежались в паническом страхе перед его неуязвимостью.

Во время рубки просеки через Качкалыковский хребет, Бакланов, знавший, что знаменитый горский стрелок Джанем обещал убить его, когда он станет на обычном месте на холме, всё-таки в обычное время поднялся на холм и, когда дважды промахнувшийся Джанем выглянул из-за горы, из штуцера в лоб убил Джанема наповал.

В казачьих песнях, посвященных Бакланову, упоминается «страшный баклановский удар» — Яков Петрович был известен тем, что разрубал шашкой всадника пополам от плеча до луки седла.

Сделав грозным свое имя на Кавказе, Бакланов во время своей деятельности в Литве, в противоположность страшной молве о себе, выказал себя суровым, но справедливым начальником. Вопреки предписаниям, он не конфисковал без разбора имения повстанцев, но по возможности учреждал опеки над малолетними детьми сосланных и сохранял за ними имущество. Вызванный по этому поводу к генерал-губернатору М.Н. Муравьёву, Бакланов сказал: «вы можете меня и под суд отдать, и без прошения уволить, но я скажу одно: отделом я управлял от вашего имени, которое всегда чтил и уважал; целью моей было так поступать, чтобы на имя это не легло никакого пятна, и совесть мне говорит, что я добился успеха… Я моему Государю, России и вам, моему прямому начальнику, был и буду верен, но в помыслах моих было ослабить слухи о русской свирепости». Такой ответ вызвал признательность Муравьева.

Но его рассказ, исполненный простоты, высокой правды и печали, не оставляет ощущения безысходности. И не только потому, что на трагические события своей жизни автор порой глядит с присущим ему юмором, но и потому, что многие испытания он сумел одолеть силой своего характера, своего духа. Читая его книгу, понимаешь, почему и в жизни, и на киноэкране, и на театральных подмостках Георгий Жженов был для миллионов своих современников эталоном личности.Неслучайно за вклад в актерскую профессию он, народный артист СССР, удостаивался главных наград двух киноакадемий («Золотой орел» и «Ника») в номинации «Честь и достоинство».В книге использованы фотографии из личного архива автора

Между тем современные историки рисуют портрет Серова преимущественно мрачными, негативными красками. Его реальные заслуги и успехи почти неизвестны обществу, а в большинстве исследований он предстает узколобым палачом-сталинистом, способным лишь на жестокие расправы.
Публикуемые сегодня дневники впервые раскрывают масштаб личности Ивана Серова. Издание снабжено комментариями и примечаниями известного публициста, депутата Госдумы, члена Центрального Совета Российского военно-исторического общества Александра Хинштейна.
Уникальность книге добавляют неизвестные до сегодняшнего дня фотографии и документы из личного архива И. А. Серова.